— Стоит вспомнить, как он грязными руками совал эти куски нам в рот, все нутро выворачивает наизнанку, — сплевывая, сказал Хасимото. — Но речь закатил он знатную. Так и мнится, будто в самом деле сподобился отведать высочайше дарованный пирог. Слеза прошибает. Надо же… «Высочайшая честь», «прошу с благоговением принять подарок»…

— Все это несусветная чушь, — зло произнес Ёдзю. — Дурацкий спектакль, который так долго разыгрывали сумасшедшие в черных сапогах.

— Не говори так. — Мунэдзиро с укором поглядел на младшего брата. — Не следует нам вступать друг с другом в пререкания. Я, к примеру, на такие вещи не реагирую. Наверно, потому, что не умею сопротивляться. А ты впервые столкнулся с Юити и сразу полез в бутылку.

— Из-за этого выродка? Да он не стоит даже этой начинки, от которой мы никак отплеваться не можем!

— Хорошая девушка есть в доме Омори из деревни Инада, — заговорил о другом Хасимото.

Остальные повернулись к нему, ожидая продолжения, но Хасимото ничего не добавил, и все молча стали спускаться по узкой тропинке к деревне. Тропинка пересекала ухоженную рощу, сквозь деревья внизу проглядывала деревенская улица и черепичная крыша дома Юити с живой изгородью из криптомерии и бетонными столбами у ворот.

Обычно цветные стекла на верху столбов посверкивали в лучах солнца красным и синим, но в этот пасмурный день их не было видно. Сквозь просвет между деревьями они заметили, как Юити и его мать вошли в дом.

— И все же удивительно, до чего точно Юити определил, где восток. Ведь, если глядеть со стороны нашего кладбища, пруд Хаттабира расположен точно на востоке, — прервал молчание Хасимото.

— Завтра надо спускать воду в пруду Хаттабира, — сказал Спитаку. — А послезавтра — в пруду Ботандани. Нынче рано наступила осень. Не завидую тому, чья очередь снимать заслонки. Вода-то холоднющая.

— Что верно, то верно. А ведь в этом году как раз мой черед, — вздохнул Мунэдзиро. — Послушай, Ёдзю, может, заменишь меня? Я что-то расхворался в последнее время, а там надо по пояс залезать в воду.

Едзю не ответил, его мысли были заняты другим.

— Похоже, песня про пруд Хаттабира, знаете, эта «Пойдем, пойдем», стала очень популярна, — сказал он. — Говорят, Юити тоже ее распевал, когда плыл на военном транспорте в Южные моря. Ее исполняли там и солдаты на своих самодеятельных концертах…

— Так и быть, Едзю, раз ты отказываешься, придется мне самому снимать заслонки. Значит, ты, будучи в Маньчжурии и Сибири, узнал, что Юити пел эту песню в Южных морях? Хотел бы я поглядеть, как этот фанатик исполняет детскую песенку. Выходит, наш пруд Хаттабира и в самом деле стал знаменитым. Вот здорово! Придется уж мне спускать воду в знаменитом пруду Хаттабира.

Мунэдзиро показалось, что Ёдзю увиливает от тяжелой работы. И он раздраженно подумал, что зря он балует младшего брата.

Наконец они вступили на деревенскую улицу. Когда они проходили мимо дома Юити, его мать набирала воду из колодца, вырытого близ живой изгороди. Накручиваемая на ворот цепь сильно скрипела. Должно быть, мать заменила веревку цепью в ту пору, когда перестраивала дом и ставила бетонные столбы. Теперь, когда она набирала воду, цепь громыхала на всю деревню. Этот звон отдавался у соседей в ушах, но однажды староста остановился у их дома и сказал матери Юити, что звон колодезной цепи ему очень приятен. Это было в тот день, когда староста вместе с директором школы пришли к ней сообщить, что будут рекомендовать Юити в подготовительное училище. Директор, помнится, сказал, что в школьном учебнике для чтения есть знаменитая строфа о колодезной цепи. Написал ее поэт Бокусуй Вакаяма. А староста добавил:

— Издалека звон колодезной цепи в точности напоминает крик журавля. А ведь сказано: «Журавль курлычет в глубоком болоте, а голос его доносится до небес». Этот звон вещает о радости и счастье.

Слова старосты прозвучали как слишком уж явный комплимент, но мать Юити с той поры стала чаще, чем нужно, набирать воду из колодца, чтобы все соседи слышали звон колодезной цепи.

Сэцуко открыла глаза, и тьма показалась ей еще более глубокой. «Когда я просыпаюсь, почему-то всегда царит ночь», — подумала она. Пронизанный сыростью воздух касался ее щек, холодил обнаженные руки и ноги. Когда привычный глазу мир исчезает, его, наверно, начинаешь ощущать кожей. Вытянув правую руку, Сэцуко коснулась влажной земляной стены и вдруг ясно увидела во тьме каждую балку, каждый опорный столб — словно на кончиках пальцев появилось множество маленьких глаз. Стена холодная и против ожидания непрочная. Стоит поскрести ее ногтями, как нескончаемой струйкой начинает сыпаться земля. А ведь когда отец и старший брат рыли это убежище, они выбились из сил и то и дело жаловались на усталость.

В противовоздушную щель принесли ватные одеяла, запас пищи и аптечку. «Не забудьте мой игрушечный паровоз, положите в старый дедушкин кожаный чемодан», — хнычет брат Хадзимэ. «Дурачок, щель и так мала — в ней мы сами-то едва поместимся», — говорит отец. Вспоминая об этом, Сэцуко во сне обливается слезами. Сейчас она не в силах даже пошевелиться.

«Сэцуко, принеси воды!» В темноте ей видится белозубая улыбка и ослепительно белое полотенце, которым обмотана голова брата… Выбранную из щели землю разровняли — решили выращивать на ней овощи. Из кухни доносится голос матери. В небольшом дворике в беспорядке валяются лопаты, кирки, ведра, обломки досок, молоток и ящик с гвоздями. Брат сидит на краю веранды, скинув парусиновые тапочки. Его босые ноги неестественно белые, а пальцы на них густо поросли волосками…

Смеющиеся лица сквозь парок, поднимающийся из кастрюли со свежеотваренным сладким картофелем. Теплый осенний воскресный вечер. В ту пору ни у кого и в мыслях не было, что когда-нибудь придется прятаться от бомбежек в противовоздушной щели.

Кажется, будто все горит: нос, глаза, рот. Само дыхание обжигает. Наверно, снова поднялась температура. Трудно дышать, но, если замереть и не шевелиться, становится чуть легче.

В горле пересохло, а фляга с водой давно опустела. Мучимая невыносимой жаждой, Сэцуко несколько раз просыпалась, но, представив, сколько сил надо потратить, чтобы напиться, терпела. От входа в убежище до водопроводного крана в разрушенной кухне не более трех метров, но, прежде чем выбраться наружу, надо преодолеть пять крутых ступеней… А Сэцуко знала: стоит ей шевельнуться, как сразу начнет одолевать удушливый кашель, пойдет горлом кровь. Сколько раз после таких приступов Сэцуко теряла сознание… А если пососать палец, как это делают маленькие дети? Может, хоть это поможет избавиться от страшной сухости во рту. Какой бы выбрать палец? Приятнее всего, пожалуй, мизинец. Нет, мизинец жалко. Лучше указательный. В детстве его называли материнским пальцем.

Мама…

Сэцуко закрыла глаза. На губах появилась слабая, как тень, улыбка: вспомнила, как мать украдкой внесла небольшой сверток в землянку. В свертке оказался отрез красивой шелковой ткани мэйсэн — на лиловом, похожем на цвет горечавки фоне перекрещивались карминные и белые черточки. Когда и как попала к матери эта ткань, Сэцуко не знала. «Что я тебе сейчас покажу, доченька», — таинственно прошептала мать, и Сэцуко невольно оробела и огляделась по сторонам. «Вот, смотри, здесь целое хики. К окончанию колледжа сошьем тебе шаровары, кофту и накидку. А может, придется заказать кимоно для невесты Хадзимэ». Тогда мать еще надеялась, что дочери удастся окончить колледж, а у сына появится невеста.

Когда хоронили мать, эту материю сменяли на дрова для кремации.

Улыбка еще не успела угаснуть, как по щекам потекли слезы. Слезы еще не высохли, а на губах снова появилась улыбка: «Матушка, скоро Сэцуко придет к вам, и мы снова будем все вместе, как в былые времена, — вы, отец, брат и я».

На кончике пальца, который она держала во рту, была грязь. Должно быть, пристала, когда Сэцуко скребла стену. Сэцуко сплюнула и снова засунула в рот палец правой руки. В левой она все время сжимала небольшую тетрадь, не желая ни на один миг с нею расстаться. Сэцуко знала, что скоро умрет, но, когда наступит смерть, ей было неведомо, а она хотела умереть, прижимая к груди эту тетрадь. Вот почему она постоянно держала ее при себе.