Дежурная наша лодка подвезла её к «Сперанце». Я поспешил скрыть беглянку в трюме.

Чезаре прибыл на судно на другой день утром. Он хотел расправиться с беглянкой, но я её защитил; сказал, что она в полуобморочном состоянии и теперь спит. Чезаре, бранясь, ушёл в каюту и залёг спать после ночного кутежа у префекта. За ночь он успокоился и даже разрешил выпустить Мариам на свежий воздух. Стройная, как кипарис, в дверях каюты появилась гордая фигура горянки. Мариам подошла к борту, облокотилась и неотрывно смотрела на город, на синие хребты Абазги, на голубые горы близ устья Мезимты[120]. Она знала, что в двух часах верховой езды от этой реки живёт её сестра Патимат — в Хосте, в милой Хосте. Она не заметила подошедшего к ней Чезаре. Он злобно прошипел: «В другой раз — запорю!» На мраморном лице горянки грозно изогнулись бархатные брови, и в генуэзца впились два глаза, огромных, прекрасных, как звёздная ночь, но полных острой, как кинжал, ненависти. Чезаре. Дориа, знатный нобиль Генуи, не выдержал взгляда своей рабыни, — плюнул и ушёл.

На следующий день в полдень «Сперанца» покинула Пецонду и направилась в Трапезонд.

Чезаре и его приятели Сфорца и Пиларо были в хорошем настроении: впереди их ожидали шумные красивые города — Трапезонд, Константинополь, Рим, Генуя, празднества, дамы, общее внимание к их рассказам о кавказских происшествиях; дож Генуи почтит Чезаре высокой наградой за хорошо исполненное поручение. Опасности страшного Кавказа были позади.

Чезаре позвал своего нового слугу, заменившего Антонио, приказал ему накрыть стол для обеда на палубе в тени наших огромных парусов. Повару были заказаны лакомые блюда. На белой скатерти в хрустальных венецианских графинах мерно колыхалось красное абазгийское вино, и его аромат смешивался с запахом лука, укропа и маринованной рыбы. К обеду был приглашён и старик-капитан. Я ушёл на конец кормы. Пецонда становилась всё меньше и меньше, но горы подымались всё выше и выше. Показались линии снеговых пиков над голубыми хребтами. Из-за них стала подыматься могучая белая седловина Стробилос-монс, и через час эта «Скала Прометея» высилась над всем Кавказом во всём своём величии. Она видела и северные ущелья, и степи, она видела и наше судёнышко. Она видела и несметные полчища азийцев и пылающие города. Она видит теперь знойную Колхиду и печальную красавицу рабыню, гордую дочь Кавказа, плачущую на корме военного корабля города купцов и работорговцев. Прощай, Кавказ! Прощай, могучий Стробилос-монс!

— Франческо! Обед на столе! — весело крикнул мне снизу Дориа. За столом сидело шесть человек. Я забыл упомянуть, что с нами возвращался в Трапезонд грек, которого мы захватили с собой из этого города: его прибаутки и остроты веселили Дориа, и он охотно принял его на корабль. Закуски и обед были вкусны. Вино развязало всем языки. Грек Феодосий рассказывал такие анекдоты, что силач Сфорца от смеха грохотал, как бочка, катящаяся с горы, а затем долго кашлял, и лицо его наливалось кровью. Джовани достал гитару и спел неаполитанскую песенку а затем венецианскую о «старом доже и догарессе молодой». Вдруг Чезаре хлопнул ладонью по столу и сказал: «Раздевайтесь! Поставим комедию Фиолентп: «Пир Нептуна». Помнишь, Феодосий?»

   — Помню. Ха-ха-ха!

   — Я буду Нептун. Давай банник этот, вместо трезубца. Ты — Вакх. Нацепляй на голову эти кисти винограда. Ты, Бенвенуто, — Тритон. Раздевайся. Залезай в эту бочку с водой и дуй, вместо раковины, в этот рупор. Ты, Франческо, и капитан, — морские кони. А ты, Джовани. Нереидой будешь. Пиши свою песенку за мачтой. Знаешь её:

Я встретилась в море

с моим купидончиком!..

Грек вдруг перестал раздеваться и захохотал своим хриплым пьяным смехом.

   — Чезаре, а разве ты развёлся с женой?

   — С какой женой?

   — Да с Амфитритой. Ведь у Нептуна же была жена! - Чезаре вскочил. — Есть Амфитрита! Сейчас! — крикнул он и полупьяный, пошатываясь, двинулся в каюты.

На проре было тихо. Кучка матросов у фок-мачты смотрела в нашу сторону. Чезаре скрылся в коридоре. И тотчас же там раздался пронзительный женский крик. Послышалась возня, и через несколько мгновений мы увидели спину Чезаре. Он тащил за обе руки Мариам. Та упиралась и кричала. Ворот её рубахи был расстегнут, разорвавшийся рукав чёрного горского камзола свисал с обнажённого плеча.

   — Проклятая девка! Дикарка! — рычал Чезаре. — Разве аула своего, грязного, глиняного она не забудет через неделю во дворце моего отца, в роскошных покоях моих сестёр?! А теперь... — он сильно дёрнул её к столу... — Садись, ешь и пей!..

Девушка упала на скамью у стола и застыла.

Вдруг чей-то сильный голос на проре запел строго запрещённую в Генуе плебейскую песенку:

Хор с силой подхватил:

   — Замолчать, бестии! — закричал в бешенстве Чезаре. — Закую в цепи! Капитан! Узнать запевалу и заковать его!

Голос ещё громче продолжал:

Хор грянул:

   — Замолчать! — заревел, как медведь, великан Бенвенуто Сфорца. На палубе сразу стало тихо-тихо.

Воспользовавшись минутой, когда все повернулись к столу спиной. Мариам, как белка, вскочила на скамью, с неё — на борт. Пронзительный призывный крик; «Атэ!»[121], как молния, рассёк тишину, и, схватившись за голову, горянка рухнула в воду... Несколько мгновений, и за кормой в прозрачной волне блеснул её затылок и тотчас же погрузился навсегда.

Капитан остановил каракку. Спустил лодку. Мы не нашли несчастной девушки и повернули к кораблю, лёгшему в дрейф. Море было так прекрасно в своей вечной красе, а прекрасная горянка, только что вошедшая в жизнь, уже ушла из неё, гонимая людьми. Над лодкой, сверкая белыми крыльями, пронеслась с плачущим криком чайка; вот она повернула назад и стала виться над каким-то предметом. Наша лодка направилась туда. Это была красивая с деревянной подошвой туфелька. Я взял её с собой на память о погибшей дочери Кавказа…

Лодку подняли. Судну дали ход. Чезаре бесновался; кому-то на проре грозил кулаком; опрокинул графин, и красное, как кровь, вино залило скатерть. Капитан и я стояли у борта.

На проре кучкой стояли матросы и мрачно смотрели на Чезаре. Наконец, он скрылся в каюте, капитан облегчённо вздохнул и направился к рулевому, Вдруг знакомый голос Лауренцио звонко запел:

Толпа с яростью рявкнула: