Никто не решился возражать, только молодой арбалетчик Кастро тихо сказал: «Лауренцио победил». Чезаре гаркнул на него: «Молчать, щенок!» Брови Кастро дрогнули, и он молча отвернулся.

«Надо укрощённому зверю бросить кусок мяса», — минуту спустя сказал Чезаре, шагая по палубе. «Эй, Антонио, — крикнул он, — сегодня день моего рождения, выкати матросам бочонок тосканского». Антонио, старик лет пятидесяти пяти, был рабом Чезаре, он был родом из Малой Азии. Юношей попал в плен и был продан в Геную. Мы были приятелями. Старик делился со мною своими горестями.

Проходя мимо меня, он шепнул мне: «Бахвал!» Бочонок торжественно покатили на прору, и до глубокой ночи там пели песни и плясали тарантеллу. В темноте, прогуливаясь по качавшейся палубе, я подошёл к проре. У борта я заметил силуэты двух людей. Ветер был от них. Один человек негромко говорил другому:

   — Патриции!.. Разве мы не равные граждане? На свет же одинаково родились? Многие из нас и умнее, и способнее их. Вот, например, наш брат Франческо Аларо был рабом, теперь учёный, университет кончил и куда умнее этого расфранчённого петуха Дориа. А мы что для них — вещи! Я пел лучше Бенвенуто, а что вышло? А тебя за что выругал щенком? Сам он белогубый щенок!

   — Это ему не пройдёт, — злобно прошипел другой голос, голос Кастро. Затем один из собеседников куда-то исчез.

Возвратившись на корму, я застал Чезаре и его приятелей за игрой в карты. Это были известные в Генуе бездельники, моты, картёжники и дуэлянты, увязавшиеся за Чезаре как любители приключений. Это был Бенвенуто Сфорца, здоровенный детина, пьяница; это был — юркий, маленький, но сильный, ловко владеющий рапирой дуэлист Джовани Пиларо. Он прокутил отцовское наследство.

Фонарь качался на канате и тускло освещал головы игравших и кучу карт. Я стоял в стороне, облокотившись на борт. Вдруг что-то просвистело мимо меня, и стрела впилась на пол-локтя от головы Дориа в дверь его каюты. Все вскочили. Пиларо в один миг разбил фонарь, и свет потух.

«Это что за мерзавец! Капитан!» — заревел Дориа. Я подумал: «Уже получил проценты на затраченный капитал». Явился капитан. Взбешённый Дориа запальчиво объявил ему, что если он не найдёт пустившего стрелу — его «Сперанца» перейдёт в Каффе к другому капитану. Дориа тотчас же скрылся в каюте...

Бедный капитан пошёл на прору, но ответом на его вопросы было молчание...

На другой день Дориа сделал вид, что забыл о случившемся: он понял предупреждение.

Ночью я проснулся от сильного толчка и вскочил.

Море шумело, гудело, ветер выл в снастях. Держась за поручни, я вышел на рубку. Море бесновалось. Мы шли под передним парусом.

Утро наступило. Оно осветило синие тучи и свинцовое бешеное море. Вода хлестала через борт.

Я надел просмолённый плащ и стоял, любуясь борьбой каракки с волнами.

Капитан был сам у руля и мрачно смотрел в утреннюю мглу.

Вдали что-то зачернело. Наша каракка быстро приближалась к незнакомому предмету. Вскоре пятнышко превратилось в торговую галеру со снесёнными мачтами и без руля. Чезаре приказал капитану направить наш корабль возможно ближе к погибающему судну: волны уже заливали часть палубы, ближе к корме жалась кучка людей и что-то кричала нам. Мы поравнялись. Из трюма неслись нечеловеческие крики, вой; я понял — это кричали невольники, прикованные к своим местам во избежание бунта. На верхней площадке стоял высокий человек и, размахивая арбалетом, что-то кричал в рупор, но свист ветра в наших снастях и шумящие волны заглушали его слова. Вдруг он натянул лук и пустил в нас, в нашу каракку стрелу. Она вонзилась в борт, Я заметил на ней привязанную записку. Вот промелькнула корма судна, и я успел разобрать на ней надпись «Genova» (Генуя). Извлекли стрелу. Чезаре развернул бумажку, которую сняли со стрелы. Оказалось, что галера шла из Баты[20] в Константинополь. Груз её составляли кожи и 80 рабов и рабынь.

«Капитан Константине Кампанелла и генуэзский патриций Романо Конти просят известить Геную, что «Genova» погибла в Понте». Так кончалась записка.

Романо! Давно ли с этим кутилой Чезаре Дориа бился на турнире в Милане и тяжело ранил копьём его лошадь. Романо рассвирепел и, спешившись, бросился на Дориа с мечом, но их разняли герольды. Они помирились.

Чезаре очень опечалился. Я тоже опечалился, но совсем по другой причине.

Я с ужасом смотрел на этот страшный плавучий гроб. Я ясно представлял муки 80 невинных людей, которые через несколько часов будут на дне моря. И я отвернулся, чтобы никто не заметил моих слёз. И я вспомнил о вас, дети мои, и о моей доброй Мадалене. Вы когда-нибудь поймёте, почему вспомнил. Когда невольничье судно скрылось в тумане, я ушёл в каюту и заперся.

Только через два дня эта страшная буря стала стихать. Я с радостью увидел в полдень на третий день синие хребты Кавказа. Я с удивлением смотрел на них. Громадной лестницей они подымались один над другим. И самый верхний из них, не синий, а серебристый, был украшен гигантской двуглавой пирамидой. До берега было шестьдесят миль, как сказал капитан, но белая пирамида была отчётливо видна.

— «Стробилос-монс»[21], — назвал её мне трапезондский грек. Я долго любовался видом Кавказа. Ни в Италии, ни в Греции, нигде ещё я не видел таких высоких хребтов. В университете вы будете читать, дети мои, трагедию о Прометее. Её создал древнейший драматург Эсхил по греческому мифу о титане, пожалевшему людей: он украл у Зевса огонь и передал его людям. Зевс за это приковал его к «Кавказской скале». Так говорит Эсхил. Я смотрел на «Стробилос-монс» и думал: не тебя ли, великая гора, древние эллины называли «Кавказской скалой?»

К берегам мы опасались подходить близко: ветер был ещё силён. Прошли ещё сутки. Мы стали ощущать недостаток в пресной воде.

Проснувшись утром, я с удивлением почувствовал, что корабль стоит неподвижно. Я выскочил из каюты в одном белье: мне показалось, что мы на мели.

Каракка стояла в заливе. Высокие горы в упор подошли к берегу. Зелёный весенний, кудрявый, как руно ломбардской овцы, лес каскадами стремился к берегу и отражался в оливковом масле, по которому там и сям сверкали серебряные стрелы.

Все были счастливы. Трое суток тревоги, борьбы, бессонные ночи были там, позади, в открытом море, за этим зелёным мысом.

Лот показывал глубину в 60 локтей. Капитан боялся потерять якорь, и оставил судно под парусами. Они не шевелились. Казалось, они тоже отдыхали. Не мывшиеся трое суток матросы и стрелки решили купаться. Сбросили верёвочные лестницы; но многие не дожидались их и прыгали, как гигантские лягушки, головой вниз, в эту зеленоватую глубину; двое белыми свечками сорвались с рей и надолго исчезли в прохладной ещё воде. Они вынырнули далеко друг от друга, и оба визжали от охватившего их веселья и холода. Крики, свист, плеск воды, звериное рычанье слышались вокруг судна. Дежурные мыли швабрами палубу. Наш повар, долго бывший без работы, суетился около своего камбуза; из маленькой трубы вился голубой дымок, нёсся запах мясного соуса из фасоли с луком. Груда отсыревших сухарей сушилась на разостланном парусе.

Вдруг часовой в бочке на мачте пронзительно закричал: «К оружию! Неприятель!»

Я взглянул на берег и изумился: до сих пор пустынный, он чернел людьми. Из-за деревьев выбегали новые кучки. Из-за большой рощи, скрывавшей устье реки, как это оказалось впоследствии, выплывала одна лодка за другой.

   — «Камариты!»[22] — сказал трапезондский грек и побежал вниз, в каюту, крикнув мне на ходу: надевай панцирь!

Купальщики, как стадо африканских обезьян, лезли на судно, им бросили запасные верёвочные лестницы, концы верёвок. Через две минуты все были на корабле. От берега отделилось четырнадцать больших лодок, человек на двадцать каждая. Гребцы стремительно гнали лодки к нам.