— А может, и не обобщит, — сказал успокаивающе своему отражению. — Петровне я все-таки помог. И Пузину.

Петровна, одинокая женщина преклонных лет, жила на одной лестничной площадке с Фрасиным. Она часто болела, и когда аспирант, возвращаясь домой, в очередной раз заметил у подъезда «скорую», услыхал стоны, доносившиеся из-за соседкиной двери, то попросил Био избавить старушку от хвори.

Био согласился, но с присущей ему дотошностью не преминул уточнить, от какой именно. Петровна оказалась владелицей целого букета недугов.

— Мне лично все равно, — буркнул Фрасин, раздраженный медлительностью инопланетного джинна. — Сделай так, чтоб ей не было больно. Охает по ночам, как сова…

Серега Пузин, давний приятель Фрасина, жил в другом городе, заведовал отделом писем и фельетонов в местной «вечерке». Оказавшись случайно в столице, он зашел в гости к Фрасину и был поражен роскошью обстановки, окружавшей его некогда скромного товарища.

— Да ты о себе рассказывай! — отмахивался от недоуменных расспросов Фрасин, наполняя рюмки золотистым напитком из объемистой заграничной бутылки.

— Мне хвалиться нечем, — отвечал Пузин, уважительно глядя на иностранную этикетку. — Как и прежде, копаюсь в жалобах, конфликтах, фельетоны строчу о нерадивых начальниках жэков. И все «с колес», в номер — газета ежедневная. Устал я, брат. Правда, наклевывалась возможность сменить кресло, у нас заместитель редактора пенсию оформляет. Но это пустой номер.

— Почему? — спросил Фрасин. — Ты же профессионал, я знаю. В коллективе тебя уважают.

— Все правильно, — подтвердил Пузин. — Есть одно «но». Конкурент имеется. Оттуда! — многозначительно ткнул вверх пальцем. — Шеф, в общем-то, за меня, но он дипломат и портить отношения с начальством по такому поводу не станет.

— Как фамилия твоего соперника?

— Сидоренко, — ответил Пузин. — А тебе зачем?

— Имя, отчество, должность? — продолжал Фрасин, памятуя о педантичности пришельца. И записав данные, хлопнул приятеля по плечу: — Не расстраивайся преждевременно, старик…

Спустя неделю Пузина утвердили в новой должности.

Воспоминание об этом несколько подняло настроение Фрасину. От размышлений его отвлек звонок, мелодично зазвеневший в прихожей. Фрасин открыл дверь. На пороге стояла Людмила. Она редко выбиралась в город, тем более в будни, и Фрасин искренне обрадовался.

— Какими судьбами, Людочка? Или решила, наконец, сказать «да»?

— Поговорить надо, — ответила сухо Людмила.

Сердце Фрасина сжалось в болезненном предчувствии. Людмила прошла в гостиную. В отличие от Пузина, импортная обстановка не произвела на молодую женщину особого впечатления. Людмила ее словно не замечала. Фрасин метнулся было к бару за угощением, но подруга остановила его коротким жестом:

— Не суетясь, Фрасин. Присядь и слушай.

Фрасин послушно упал в кресло, поражаясь тому, какую власть возымела над ним эта женщина. Людмила закурила, нервно чиркнув спичкой. Фрасин придвинул хрустальную пепельницу, однако гостья демонстративно стряхнула пепел в раскрытый коробок.

— Чтобы не возникало лишних вопросов, начну с родителей, — проговорила Людмила. — А вернее, с того, какими они были. Ты не думай, мой отец не так прост. В свое время политехнический закончил и, говорят, дельным специалистом считался. Наверное, его женитьба на маме с точки зрения рациональной логики была шагом безрассудным. У отца — ни кола, ни двора. У мамы — две сестренки на руках, после смерти бабушки она за старшую в семье оставалась. Да тут еще я родилась. Время было голодное, послевоенное. Ютились в развалюхе, из тех, которые теперь только в старой хронике увидишь. Ну, отцу и приходилось крутиться, прирабатывал, где мог, а все равно концы с концами еле сводили…

— Никак в толк не возьму, — перебил аспирант, — зачем ты это рассказываешь. Ничего не имею против твоих родителей.

— Я это заметила, — бросила на него короткий, сосредоточенный взгляд Людмила. — Теперь они живут по безукоризненным законам другой, видимо, более доступной тебе логики. Слушай, Фрасин, слушай.

И продолжала:

— Говорят, счастье делает людей равнодушнее к чужой беде. Не знаю. Но уверена, что и нужда не каждому добавляет благородства и сострадания. Жизнь — штука жесткая, она не только на ладонях, на душе мозоли оставляет. А иногда и рубцы. Суровей стали мои родители, скупее на ласку, на доброе слово. Такой была плата за нужду, — вздохнула Людмила. — А потом они заплатили и за счастье, разумеется, в своем понимании. Первый взнос составил вполне определенную сумму — пять тысяч рублей. Такой выигрыш нам выпал по облигации. Стали судить-рядить, куда употребить случайные деньги. Тут родственничек подзабытый вынырнул, ценный совет дал: вручить тысячи нужному человеку, тот может помочь на мясокомбинат устроиться. Теплое, мол, местечко, за год окупится, век благодарить будете. Отец не устоял, сменил профессию. Наверное, я плохая дочь, осуждаю родителей, которые ничего для меня не жалели. Но что делать. Знаешь, Фра-син, — вновь вскинула на аспиранта глаза Людмила, — мне всегда больно за тех, кто бессилен перед обстоятельствами, у кого нет внутри прочного стержня. Спросишь, откуда он взялся во мне, этот несгибаемый стержень? Думаю, из чувства протеста. Если бы росла в другой семье, наверное, не смогла бы так люто возненавидеть всю эту грязь, которая липнет к деньгам. Помню, раньше отец любил повторять, что поработает немного на комбинате и вернется на завод. Теперь он этого не говорит. И никогда не скажет. Я в газете вычитала, у наркоманов есть такое выражение: «сесть на иглу». Значит, стать конченым человеком. С отцом нечто похожее. День без денежной инъекции, хотя бы десятки левой, для него пропащий. А прирабатывать десятки все сложнее — постепенно наводят порядок на комбинате. Директора сняли, кое-кого посадили. Между прочим, родственничка тоже судьба наказала. Прогорел на какой-то очередной авантюре, пришел к нам денег просить. Деньги к тому времени были и немалые — место у отца на первых порах действительно оказалось прибыльным. Только родители — ни в какую. Хоть и унижался родственничек, и напоминал, чем ему обязаны, даже на колени падал. Я не выдержала, сорвала с пальца перстень, что родители к совершеннолетию подарили, бросила ему.

Отец в ярость пришел. Никогда его таким не видела. Лицом потемнел, с каким-то утробным хрипом кинулся на родственника, повалил на пол, отнял перстень. Подхватился, тяжело дыша, да как хлестнет меня наотмашь по лицу кулаком с зажатым намертво подарком. Я потеряла сознание.

Недооцениваем мы власти барахла, — горько усмехнулась Людмила. — Оно исподволь все человеческое в душе подтачивает. Не успеешь оглянуться, а там — пустота. Если у тебя есть все это, — она обвела взглядом комнату, — разумеется, будешь сыт и доволен. Но если только ради этого жить… — Людмила резко покачала головой. — Ты заметил, у нас в доме обычай — давать вещам собственные имена. Для родителей они больше, чем вещи, и это страшно.

После того случая я долго болела, — нахмурившись, продолжала она. — Врачи сочувствовали: нервы… Когда отошла немного, решила, что перестану себя уважать, если хоть в малом, незначительном буду зависеть от вещей, от денег. Что отныне у меня свой мир и он ни одной из граней не заденет того иного мира чужих людей, в котором существуют родители. Ушла бы из дому, но мать пригрозила, что наложит на себя руки. Я осталась, поставив условие — полная независимость. Так и живем с тех пор, почти не общаясь, рядом и бесконечно далеко друг от друга. Я таки уйду от них, когда верну все, что родители на меня затратили.

Она замолчала, покусывая тонкие губы.

— Я и представить не мог, — пораженно бормотал Фрасин, — мы так давно встречаемся, и ты даже не намекнула, ни единым словом…

— Не хотела, чтобы ты окунулся в чужую семейную грязь, — прервала Людмила. — Мне казалось, ты сможешь меня понять. С тобой было легко. Но когда ты появился у нас в новой шикарной машине, с дурацкой этой шубой и купеческим портсигаром, у меня словно оборвалось что-то внутри. Всем этим ты будто заслонялся от меня, уходил, оказывался по другую сторону — с ними…