«Если только сумею, — так подумал он, — эту тяжесть вынести».

Зычно лев зевнул тут, и сплелось все сразу в единую цепочку предначертанную: сонно тот моргал глазищами, растянулся, будто собираясь полежать. Невероятно, сказал себе странник нищий, но нашел в себе он мужество — сам не зная откуда — и ткнул сзади зверя посохом своим, на конце его была игла железная. Лев вскочил свирепо, готовый тут же броситься, но раздумал сразу, как увидел пред собою полного решимости странника.

— Да, — сказал Оперин, от взгляда которого не укрылась эта стычка, — сколько мне пришлось у вас там с этим зверем натерпеться-намучиться, мне самому и особенно моему учителю! День и ночь он ломал себе голову над тем, как держать себя с ним следует. Много книг он написал о том. Чтоб суметь совладать с ним, суметь подчинять его настроения, он обследовал небо и землю. Тайны божьи пытался он использовать, хоть и было это нечестно, обращался он к тайнам природы, изучил все травники в мире, побывал у алхимиков, не убоялся сбиться с пути в лабиринтах теологии, всех талмудистов обошел и вольных каменщиков, чтобы приручить зверя этого, уберечь от болезней, сохранить его природные инстинкты и — хоть страх перед ним испытывал ежеминутно — жизнь в него вдохнуть.

Оперин сам перебил себя и рассмеялся:

— Он обстрижет зверюге когти, а потом давай отращивать их, то голодать его заставит, то накормит до отвала, то посадит зверя в клетку, то опять по кругу примется гонять. То хлороформу даст ему, а то устроит вивисекцию. Но тот не умер. И раз уж прикончить зверя не дано, он стал верхом на нем прогулки совершать.

Рассмеялся тут и Теофраст.

А потом он посерьезнел.

— И тем не менее, — так продолжил он, — его прикончил — как, впрочем, и тебя — неумолимый удар неисправимо коварной бестии, и потому с ним лучше дела не иметь.

Боже мой, ведь не об этом же речь.

Лев заурчал смиренно. Он все лизал лапу и делал вид, что ничего не слышит. А вот змея вдруг оживилась.

— Я знаю твоего господина, — начала она, — гораздо лучше тебя, милый Оперин. В свое время мы были лучшими друзьями.

После чего она разразилась длинной проповедью:

— Недооцениваете вы оба славного Бомбаста! Как можно насмехаться над учителем, которого сам Бог наделил высочайшей человеческой мудростью? Я, со своей стороны, содействовала тут немало, когда он, как это случается порой, не проявлял должной щедрости. А что касается вот этого высокочтимого льва, то он потомок того самого отца всех львов, и он играет с человеком, как играл с ним его родитель. Без этого скучным было бы его существование. В одной глубокой, темной пещере стоит крест, подле него — лампада. И вот уж много тысяч лет горит она, хотя никто не подливает масла и не меняет в ней фитиль. А на кресте распято божество, ее бог велел себя распять, стремясь познать страдание. Ведь, как известно, без страдания нет радости.

Тут пилигрим добавил:

— Это правда! Нет без страдания радости, без здоровья — болезни и без опасности — уверенности нет. Я сам познал, сколь благотворно ощущение такое — ведь сколь возвышеннее бытие, когда во власти пребываешь свирепой переменчивости льва, а не в ложной уверенности в надежности лениво-сонной жизни.

Мимо прошли четыре огонька — бог знает откуда они появились, — оживленно и шумно болтая друг с другом: отблески их мерцающего света отразились на золотой короне зеленой змеи, скользнули по гриве льва, осветили пилигрима и Иоганна Оперина. Надо сказать, что впервые эти восемь живых существ смогли увидеть себя в таком неземном блеске, и это длилось так долго, что они успели рассмотреть друг друга.

Донесся обрывок фразы одного из огоньков:

— Без опасности — нет безопасности. Но в конечном счете без света нет тьмы!

— Объясни мне все-таки, — снова вступил Оперин, — почему ты отринул твердую почву под ногами и повлекся в междуречье? Ведь та истина, что попадает на землю и тут же истлевает, подобно фитилькам тех огоньков, — к чему тебе такая? Ее ведь много на земле.

— Зато людей — таких, как ты, — там мало.

Тот продолжал:

— Исчерпывающий ответ может быть дан лишь после длительного пребывания здесь. Пока еще неясно — свершился переезд сей по доброй воле или нет, а также мне неясно — было ль то впервые иль свершал ты это сотни тысяч раз. Быть может, ты подумаешь: ну и память у тебя. И все же на это можно возразить: воспоминанию должно предшествовать забвение. Поток воспоминаний без берегов и без преград уподобляется Всемирному Потопу, который поглощает все и губит все живое — растение, зверя, человека.

— Мне думается, что наш отче лишь дергает за веревочки, заставляя плясать своих кукол, и куклы пляшут, и ты такая же кукла, и я! — с неожиданной резкостью заметил Оперин.

Пилигрим:

— На это может дать ответ змея.

— Я не оспариваю власть владыки. В противном случае мне бы пришлось сознаться в свершении более тяжкого греха, чем просто искушение яблоком Евы и Адама.

Так сказала змея и потом продолжала:

— Вот перед нами гость наш, пилигрим, мой друг, в его лице пред вами предстает творенье, которое имеет с ним немало сходных черт. Ведь я, когда был он еще ребенком, существовала рядом с ним. Еще тогда, когда он мальчиком из тоненькой соломинки пытался выдуть мыльный пузырь, что отливал тончайшими оттенками радуги, он создавал свой шар земной, как будто мир реальный, в котором жил он; мир, созданный Творцом, не существовал на деле, и лишь ему дано было его сейчас вот сотворить; и то, что виделось ему в небесной синеве, пытался он открыть для всех людей, но те, не видя ничего, — над ним лишь потешались. Но постепенно он научился отменно разукрашивать свои творения, и теперь, как это ни странно, находилось все больше дураков, которым те воздушные замки казались просто верхом красоты, и они тут же вселялись в них. Кто знает, может быть, все мы здесь, и ты, конечно, сейчас находимся в одном из замков, сотворенных им, что долго он скрывал.

— Допустим, все так — тогда хотел бы я позвать в мой микрокосм моих друзей, умолкших навсегда. На это нужно мне, конечно, благословенье отчее; я получу его, я в том не сомневаюсь — ведь он везде, во всяком, с каждым, и нельзя не чувствовать его.

И только отзвучали те слова, как тьма ночная опустилась на природу, и орлы — незримые — слетелись к странному собранию.

Змея сказала сонно, будто погружаясь в дрему:

— То был он! Он отмечает всякое опасное, коварное мгновенье. Когда вершит он это, гаснут вмиг все огоньки на свете. Но вот они уже опять едва мерцают.

— Но ведь не будешь же ты утверждать, глупая рептилия, что солнце — тот же огонек, — сказал Оперин.

Теофраст сложил руки, лев прижался к нему.

— Я чувствую веленье, мне надобно идти, — сказал Теофраст.

— Но ведь не для того, чтобы искать Ничто в Нигде? — добавила змея.

— Ты называешь это все — Ничто, — сказал бездомный нищий, — оттого что оно в конечном счете беззвучно, не имеет цвета, запаха и вкуса и недоступно осязанью. Но ощущенье это — обманчиво, попробуй, напряги свои способности, и ты познаешь, может быть, тогда — сие объемлет то высочайшее, что дано нам, людям.

Змея свернулась кольцами и сказала, что устала.

— Я благодарна всевышнему больше всего за то, что даровал он нам сон: в том проявляется его великая любовь.

— Как знаешь делай, что тебе вольно, — ответил странник, тот, кого змея провозгласила божеством, и пошел прочь в сопровождении Оперина.

И лев последовал за ними, но вдруг свернул в кусты, увидел он зебр и газелей, что резвились в пышных прериях, и скрылся там.

Друзья не заметили его отсутствия, но без него почувствовали себя свободнее, живее, им даже стало весело.

Они беседовали о тех прошлых глупостях, которые они совершали оба в том мире, где убивают зверей для того, чтобы их съесть, из земли выкапывают картофель, разрезают кочаны капусты и хлеб пекут из желтых зернышек, что зреют в колосках на поле.

— Чего только мы не вытворяли, — смеялись они, — чтобы устыдить ангела у райских врат, которые остались для нас закрытыми. Мы вздумали показать ему, на что мы способны, и довели его до того, что рай ему уже показался сущим адом, а земля, где жить назначено лишь душам грешным, представилась — небесным раем.