Итак, как говорил Рейман, при встрече с женой Эразму следовало решить этот щекотливый вопрос, не теряя чувства юмора. К сожалению, сей добрый совет не оказывал никакой поддержки Эразму, пока он, расхаживая взад и вперед по перрону, поджидал прибытия поезда. Да и спасательный круг веселого легкомыслия, который кинул ему друг, уже не мог держать его на поверхности: тонущий безуспешно боролся с волнами.

С каким нетерпением ожидал он любимую в пору жениховства после, увы, неизбежных разлук! Ему мерещились все возможные и невозможные помехи; из страха, что придется платить за переполнявшее его счастье, они начинали казаться ему вполне реальными. А сейчас у него камень свалился бы с души, если бы Китти не вышла из поезда, если бы пришла телеграмма с сообщением, что из-за чего-то, к примеру из-за детей, она не сможет приехать.

Если бы он не был так подавлен, узнав о ее приезде, он непременно уговорил бы ее не приезжать. Правда, к тому времени она была уже в пути, телеграмма была отправлена из Лейпцига, где у Китти были родственники, а их адреса Эразм не помнил, ибо вообще не имел обыкновения держать в памяти адреса.

Впрочем, такое противодействие с его стороны не обошлось бы без последствий. Ничуть не сомневаясь в его чувствах, Китти хотела порадовать супруга встречей с более веселой и здоровой женой. И его сопротивление могло вызвать у нее новый кризис.

Но приезд ее просто губителен! Если только ему не удастся удержать Китти подальше от опасной зоны. Можно ли вообразить более сложную задачу, да и разрешима ли она?

Итак, Китти скоро выйдет из вагона, мрачно продолжал размышлять Эразм. Она будет в трауре, ведь у нее умерла сестра. Она, конечно, уверена, что я, как и до разлуки, живу в мире наших семейных радостей, горестей и волнений. Но мою душу сейчас заняла, пожалуй, даже захватила другая женщина, и любые мои попытки утаить это от Китти едва ли будут иметь успех. Появись она дней через восемь, когда с гамлетовским наваждением будет уже покончено, она скорее всего увидела бы супруга, сбросившего груз забот и совершенно здорового.

Хорошо, что сегодня на репетиции в Границе всего лишь постановка света. Фон Крамм управится с этим и без меня. Я подыщу тут гостиницу для Китти. Это будет не слишком приятно, но сделать так необходимо. А не оставить ли Китти здесь сегодня одну? Эразм долго размышлял над этим, но не смог найти достойной уловки, чтобы оправдать такое намерение. Выходит, ты боишься остаться ночью наедине с собственной женой, признался он себе.

Положение молодого человека было сейчас весьма жалким. Его мысли и чувства балансировали на грани подлости. Он стыдился своей жены. Все будут хихикать, думал он, если я появлюсь вместе с ней в Границе. Развязка действительно наступит — но совсем иного толка, отнюдь не трагическая, — когда Ирина и принцесса, насмешливо скривив губы, отметят про себя, что я нахожусь под каблуком у женщины, имеющей на меня все права. Мне больше не придется гадать, как вырваться из их сетей, ибо с этого момента я стану им просто смешон. А злобные насмешки обер-гофмейстера лишат мои паруса последнего ветра, и мне не останется ничего иного, как расписаться в полном крушении всех надежд и самым позорным образом отбыть из Граница вместе с женой.

Приезд Китти прерывал всякое дальнейшее развитие событий. Правда, часовой механизм спектакля был заведен уже столь основательно, что он мог сам продолжать свой ход. Но живые отношения и связи были неожиданно разорваны и распались, пожалуй, окончательно. Эту женщину, чуждую суматошной жизни Граница, словно окружало какое-то поле, способное уловить в себя и заглушить любые звуки, отзвуки и музыкальные волны, все электрические токи и будоражащие душу флюиды.

Не без удивления Эразм вдруг ощутил в себе лишенное всякого трагизма отрезвление в отношении всего, что он пережил и чем перемучился в Границе. И это произошло всего лишь из-за приближения Китти. Она уже втянула его в свое поле. У него было такое чувство, словно из сферы возвышенной жизни, из огненного эфира искусства, из вечного празднества театральной мистерии он вдруг рухнул с подбитыми крыльями на твердую почву повседневности. Но разве не следовало ему радоваться этому состоянию, открывавшему для него спасительный выход из лабиринта? Нет, он не радовался ему. Он всей душой рвался обратно в тот очистительный огонь, пусть даже ему и суждено сгореть в нем дотла.

Эразм понимал, что бушующая, точно весенняя гроза, кипучая жизнь Граница совсем не подходила для Китти. Она была бы там чужеродным телом. И следовательно: что нужно сделать? Постараться отправить Китти домой.

Благодаря всем этим размышлениями — на его взгляд, в высшей степени справедливым и разумным, — Эразм пришел к убеждению, что только так можно избежать катастрофы и мирно разрешить все затруднения. Этого требовало благополучие Китти, благополучие детей и всей их семейной жизни. И ему незачем было мучиться укорами совести, ведь принимая это решение, он думал не о своих отношениях с принцессой и не о своей страсти, которую, разумеется, не смог бы утолить, окажись Китти в Границе, а просто следовал совету здравого смысла и делал то, что было единственно верным и спасительным.

Все эти мысли так захватили нашего поэта, что он очнулся от них, лишь когда кто-то подошел к нему сзади и дотронулся до него. Он быстро обернулся и увидел ту, кого он и ожидал.

У Китти был свой стиль. Молодая женщина любила вуали. Черный креп, который она надела в знак траура по сестре, был наброшен на шляпку из тончайшей соломки. На нежном овальном лице, которое приблизилось к Эразму в ожидании поцелуя, сверкали черные глаза.

Должно быть, это иностранка, думали люди, которые, где бы она ни появилась, таращились на нее. Какая-нибудь богатая американка.

Уже несколько секунд спустя Эразм с легким удивлением отметил про себя, что с самого начала взял верный тон. Он сделал ставку на торопливость, даже спешку, ибо его и в самом деле ждали в Границе на генеральную репетицию. Китти нисколько не насторожила его странная деловитость, она была к ней готова.

Они наскоро переговорили обо всем, что касалось дома, детей, смерти сестры Китти, не забыв и тетушку Матильду. Она, верно, сердится, что он давно не писал ей, предположил Эразм, но он не виноват, просто работа отнимает у него все время.

Молодой супруг снова и снова инстинктивно подчеркивал это. Даже сегодня, объяснил он, ему придется на время оставить Китти одну, поскольку он часов пять или шесть будет занят на репетиции. Ехать ему недолго, и как только он освободится, часам примерно к шести, он сразу же «прилетит сюда на крыльях любви», судорожно пошутил он. Поначалу Китти совсем не встревожило то, что ей придется остаться одной, тем более что Эразм привел на то веские доводы.

— Все эти люди в Границе — хоть и очень разные — тебе совершенно чужие, — сказал он. — Я же целиком поглощен работой. Она буквально засасывает меня. Я не смогу поддержать тебя даже взглядом. В этом отношении твой приезд немного не ко времени. Ну ничего. Я как-нибудь разберусь со всем этим.

Китти заметила большую перемену в Эразме, но тут же нашла ей разумное объяснение: на него возложена большая ответственность. Ведь она и сама всегда желала ему этого, каких бы жертв это ни потребовало от нее.

Они отыскали единственную в городе гостиницу и сняли очень недурную комнатку. Китти выказывала наилучшее расположение духа. Она не могла наглядеться на старинную площадь под окнами, пришла в восторг, когда по булыжнику площади прогрохотала пролетка, а потом с интересом наблюдала за тем, как полицейский отводил в караульное помещение какого-то бродягу. Напротив гостиницы, по ту сторону площади, виднелся декоративный фронтон ратуши, а за ней высилась готическая церковь из красного кирпича. Все это так занимало Китти, что пребывание с ней наедине не требовало от ее супруга особого блеска лицедейского таланта.

Китти излучала радость молодой невесты и какую-то вновь обретенную девственность. Изменения, о которых она писала Эразму, в самом деле произошли в ней. И она была горда тем, что как бы приносила в дар своему супругу все то, что она теперь собой представляла. Как никогда прежде, она казалась довольной собой, своей судьбой и Эразмом.