Зеленая змея медленно сползла с корявой ветви скального дуба. И слышал странник, как она шипит и шепчет. Шепчет тысячи разных слов, но память удерживает лишь самое малое. Ясно только одно — ей нравится, что он здесь. Пока он завтракал, он смог ее получше разглядеть — она лежала, свернувшись кольцами, в траве подле него. Глаза ее рубином отливали, а кожа напоминала опал, чешуйки же сверкали и переливались, отбрасывая блики всех цветов. И вдруг волна прошла по телу от хвоста до головы, извиваться стала змея, как будто далекое море влияло не только на окраску тела, но и на его движения.

Змее, казалось, вполне достаточно было лишь созерцать спокойно то, как жует ее владыка, ну а у льва тут разыгрался аппетит. Это выглядело так, будто он, жадно заглядывающий своему господину в рот, наслаждается вместе с ним каждым кусочком. Когда ж едок сложил остатки пищи в потрепанную суму, казалось, что и лев насытился уже вполне. Он вымыл морду лапой, как делают обыкновенно кошки. Ну а когда его хозяин вознамерился утолить жажду, лев прыгнул прямо в ручеек и с храпом, фырканьем стал лакать из той гранитной чаши.

Теофраст не мог не заметить, что между змеею и львом зародилась любовь. И в ее основе опять был страх. Нередко пышногривый лев оборачивался на нее, как будто ему недоставало ее влияния или даже приказа для того, чтобы двигаться дальше. Странствие — вот удел пилигрима, и Теофраст намерен был уже продолжить путь, но задержался, и причиною тому служило появление огоньков, что вышли из зарослей жимолости.

Странные начали происходить с ними изменения, и было это связано со змеею: чем ближе подходили огоньки к ней, тем слабее мерцал их огонь, это напоминало агонию.

— Мальчики, — услышал пилигрим слова змеи, — вам нечего здесь делать. Вы суетесь в чужой огород. Ваше место на том берегу.

— Ах, матушка, — воскликнули они, — если уж этому (они имели в виду пилигрима) дозволено быть здесь и ты его даже весьма привечаешь, то уж не отталкивай детей своих! Мы знаем, что есть добро и зло, ведь мы вкусили плодов древа познания. Кроме того, тебе хорошо известно, что именно на этом берегу в сотне миль отсюда мы воздвигли храм высшего познания, а в нем — крематорий. Тысячи огоньков несут там свою службу. Усердно трудятся они день и ночь, сжигают человеческую глупость, обращая ее в пепел. Скоро они и мы станем как боги!

Едва только огоньки закончили свои бредовые речи, каковые произносили они all'unisono,[160] как поднялся лев на задние лапы, сделал мощный прыжок и прибил болтунов сильным ударом передних лап.

Но последствия этой выходки были отнюдь не печальными, напротив — веселыми. Вместо двух болтунов, которые вовсе не умерли, теперь появилось целых четыре болтуна, и они, нимало не смущенные поведением льва, стояли теперь и посматривали на всех весьма отчужденно. И в этом их отчуждении сквозило плохо скрываемое высокомерие.

Если змея сопровождала это действо своеобразным шипением, которое, по-видимому, означало смех, то пилигрим просто расхохотался от всего сердца. Оттого что понял он — могучий царь зверей не в силах одолеть одним ударом огоньков.

«Я как-то не думал, — сказал он сам себе, собираясь меж тем в путь, — что огоньки могут проказничать и шкодить повсюду, как на том берегу, так и на этом».

— Какие неглубокие мысли, — сказал один из огоньков, как будто он услышал те слова. — Будучи нашим дядюшкой, ты мог бы быть, конечно, лучше осведомлен. Только не воображай, что сам ты не огонек: ты был и остаешься одного с нами роду-племени.

— Поэтому я вас и не спрашивал, — сказал странник.

На том четверо озорников скрылись.

Лев лежал и лизал свои лапы; казалось, что он все еще кипит яростью и готовится совершить нападение на огоньков.

— Их не истребить, — заметила змея. — Нужно как-то признать их и смириться с их существованием, если хочешь вообще жить. Все же они дают какой-то свет, но этот свет — болотный. Пытаться просто уничтожить их — бессмысленно, это значит приумножать их число. Трагикомический инцидент, который мы только что наблюдали, тому пример.

— Мне приходится здесь учиться всему каждую минуту. Нет у меня имени, я беден, не дано мне знание, нищ я и бос. Объясни, как это получается, что огоньки величают тебя матушкой?

Ответствовала змея — кстати, на голове у нее была небольшая корона, вся усыпанная бриллиантами:

— Ведь ты монах, и мне нечего таиться перед тобой. Представь себе, что и моя жизнь была не без греха. Яблоко с древа познания, которое я дала Еве, а та в свою очередь передала Адаму, было предназначено скорее для нее, чем для него. Вскоре я, однако, согрешила с ним, а потом уже блудила я со многими его сынами, много-много тысяч лет подряд. Выбирала я, конечно, самых видных, самых лучших и красивых: императоров, королей, мудрецов, святых. Ну, конечно же, не без этого — шла я и просто на улицу и брала себе без разбору первого встречного; вот откуда пошли все мои дети.

Такая исповедь не вызовет, быть может, удивления, коли услышишь ее на том берегу реки, здесь же все это, несомненно, ошеломляет.

— Теперь я должен с тобою проститься. Только один вопрос еще, о владычица: нет ли тут поблизости какого-нибудь мужа моего толка, с которым я мог бы немножко поболтать. Я жажду слова сокровенного на языке доступном.

— О, не надо так стремиться к этому! — сказала она. — Ты очутился в дельте рек — допустим, воды Тигра и Евфрата ее образовали. Ты пришел сюда с востока и остался жив; а на западе лишь мертвые минуют воды Тигра.

— Кто будешь ты? — спросил Теофраст, безымянный, незнающий, бедный и нищий, спросил он мужчину, что по виду напоминал лесничего, хотя в руках у него была только суковатая палка, мужчину, что шагал навстречу ему по равнине пустынной, мохом поросшей.

— Я не знаю, подобно тебе, кто я есть, — был ответ. — А зовут меня Иоганн Оперин.

Заработала мысль пилигрима. Но не знал он, где слышал прежде это имя. Не удерживала его память имена. Человек сей показался ему удивительным образом знакомым, как бывает, когда на карнавале под маскарадным костюмом угадывается что-то родное и близкое.

— Ведь дело в конечном счете не в том, — сказал Иоганн Оперин, — были мы знакомы в этом материальном мире или нет. Здесь важнее другое — то, что души наши сплелись, и давно уже дух мой с твоим вместе странствует. Из двуединства этого проистекает некое единство, хоть и существуют наши души как бы порознь.

— Я вполне согласен с тобою, — отвечал ему нищий странник. — Но вот что припомнилось мне: много сотен лет тому назад или больше жил в Германии лекарь один — имя ему было Теофраст Парацельс, Бомбаст фон Гогенгейм. А вот фамулус его звался Иоганн Оперин. Ты не родственником ему доводишься?

— Он самый и есть.

— О, значит, встретил я того, кого надо, — так сказал нищий странник. — Ибо вижу я, что ты под стать своему мастеру, сможешь разобраться здесь во всем, в этой дельте. И прошу тебя, не отказывай, вразуми меня!

Лев доверчиво потерся гривой о колени Иоганна Оперина. Тот сказал:

— В сущности, здесь все так же, как и на восточном берегу. Вещи выглядят, как там, но вот только они отделены от материи. И везде — хоть на том берегу, хоть на этом — ты ведь можешь обладать ими лишь отчасти и не можешь силою сознания своего влиять на них. Но советую тебе — наслаждаясь этими неземными творениями, проявляй умеренность.

А змея снова тут как тут, и тоже поприветствовала Оперина:

— Видеть вас вместе — для меня большая радость.

— Да, конечно, — был ответ человека, что казался лесничим, — наши встречи ведь подчиняются закону, предначертаны заранее судьбою — в настоящем, в прошлом — ну а в будущем? Не знаю, видно будет.

И подумал Теофраст: а есть ли настоящее? Размышляя дальше, он пришел к выводу, что бытие Иоганна Оперина изменило, несомненно, его собственное состояние, он почувствовал тяжесть какую-то. Его можно терпеть, его можно любить, но казалось, что сам по себе не имеет он собственных жизненных сил и оттого нужны ему силы странника.