В то время я не знал ничего о прошедшей войне, о преступлениях нацистов, но слова отца запали мне в душу, и я стал более сдержанно относиться к Фишеру, который любил трепать меня по щеке и дарить карамельки. По воскресеньям Фишер с другими немцами уходил в горы на целый день. Возвращались они к вечеру и потом долго что-то рисовали на бумаге, бурно споря о каких-то границах. Строительство итальянской колонии еще не закончилось, как немцы неожиданно исчезли. Появились они через несколько месяцев в сопровождении двух десятков своих соотечественников. Переночевав у нас одну ночь, они на нескольких грузовиках рано утром уехали в сторону Анд. Потом я не раз встречал Фишера и его друзей на окрестных дорогах. Они возили лес, строительные материалы. Однажды речка, где мы с отцом любили ловить форель, оказалась по ту сторону неожиданно выросшего высокого забора. Перелезать через колючую проволоку, где огромными буквами по-испански была выведена надпись «Не входить», мы не решились. С тех пор я и не бывал в тех местах.
...За окном забрезжил рассвет. Туманная дымка прямо на глазах таяла, и розоватая кромка Кордильер отчетливо прорисовалась в утреннем небе.
— Не устал? — спрашивает Марсель.
— Нет.
— А я порядком вымотался, хотя поспать сегодня уже не удастся. В девять — заседание ЦК. Нужно кое-что продумать и набросать план выступления. Давай продолжим завтра. Поехали снова рисовать.
Откладывать разговор не хотелось, но вид у Марселя был слишком усталый, и я его пожалел.
А на следующий день, как очень часто бывает, журналистская круговерть сломала все планы, и к вечеру я был уже за добрую пару тысяч километров от Сантьяго в поселке Порвенир на Огненной Земле. Вернувшись через неделю в Сантьяго, я в первый же день отправился на авениду Република. Однако среди чумазых «рамоновцев» Марселя не оказалось. Кто-то из ребят бросил на ходу: «Он в Ренго, на добровольных работах. Там строят оросительный канал...»
Поезд в Ренго приходит далеко за полночь. На перроне — ни души. Вдруг, словно из-под земли, передо мной вырастают несколько фигур.
— Все в порядке, товарич, — говорит одна из теней, подхватывая у меня из рук дорожную сумку.
Дружной толпой выходим на привокзальную площадь. После гари Сантьяго радует приятный деревенский запах: полынь и прелые опавшие листья. В тесной «ситронете» разместились с трудом. Большинство встречавших, помахав нам малярными кистями и прогромыхав на прощание банками с краской, растворились в темноте.
— Это бригадисты из «Рамоны Парра», — говорит старший. — Впереди у них тяжелая ночь. Марсель, приехав сюда неделю назад, помог организовать бригаду, а сейчас он в лагере на строительстве канала. Встретить сам не мог: в полночь началось заседание штаба отряда.
В Ренго я попал только на следующее утро после часовой езды по пыльной дороге среди виноградников, плантаций кукурузы и подсолнуха.
Вдоль узенькой речки — цепочка плакучих ив. На небольшом пятачке в тени стоят несколько разноцветных палаток, длинный навес под соломенной крышей. На флагштоке — чилийский флаг.
Место в палатке мне отвели удобное, рядом с койкой Марселя. На завтрак — стакан, апельсинового сока, бутерброд с сыром. Рабочую одежду выбирали недолго. Старые джинсы и рубашка пришлись впору. Саперная лопатка с коротким черенком, отполированным ладонями до блеска, казалась легкой, чуть ли не игрушечной.
Приезд новичка в лагере — дело обычное, и на меня никто не обращал внимания, когда мы с Рикардо, ответственным за распределение рабочей силы, шли по пыльной дороге вдоль трассы будущего канала,
Земля была как перепеченный каравай хлеба. Глубокие трещины шириной чуть ли не в ладонь веером разбегались в разные стороны. Пожухлые листья фрихолес покрылись толстым серым слоем пыли. От жары даже островки кактусов, для которых пекло, казалось бы, благо, выглядели жалкими морскими ежами, выброшенными волной на берег.
Только у речки пейзаж резко менялся. На сочных упругих стеблях кукурузы весело кивали красными головками местные вьюны копиуэ, зеленели виноградные навесы.
Наличие воды меняло картину на глазах. Сколько овощей и фруктов можно было бы выращивать дополнительно в центральной части Чили, если бы удалось создать национальную систему ирригации! «Секия» — засуха — один из самых жестоких врагов чилийского крестьянина. В некоторых провинциях страны, когда гибнет урожай, крестьяне вывешивают над домами черные флаги — символ водяного голода.
— Засуха, — говорил мне как-то министр освоения и колонизации земель Умберто Мартонес, — несчастье, которое можно сравнить разве только с землетрясением.
Увидев узкую траншею, на дне которой ковыряли лопатами несколько ребят, я поначалу искренне разочаровался. Слово «канал» вызывало совсем другие ассоциации. Невольно вспомнил наши гиганты в Каракумах и Голодной степи. Здесь размах скромный.
— Полгода назад крестьяне Ренго, — рассказывал Рикардо, — получили по закону об аграрной реформе большой участок помещичьей земли. Но основная территория, на которой можно выращивать виноград, помидоры, фасоль, лежит в долине без воды — пустошь. Речка рядом, в двух километрах, но прорыть канал пятьдесят крестьянских семей не могут — не хватит сил, а о технике и говорить нечего. Бульдозер или экскаватор в условиях нынешней чилийской деревни пока еще непозволительная роскошь.
О нужде ренговских крестьян узнали в ЦК Коммунистической молодежи Чили и предложили помочь в строительстве канала. Инициативу КМЧ поддержали и другие молодежные организации страны: социалисты, радикалы. Всего здесь сейчас около двухсот ребят. Многим по пятнадцать-шестнадцать лет, но работают все на совесть.
Поставили меня, как я просил, в паре с Марселем. Рыть землю дело нехитрое, знакомое, но когда почва — сплошной камень, а над головой нещадное солнце, то оно превратилось в муку. В первый день норму мы не выполнили, несмотря на то, что спину разогнуть к вечеру я не мог.
Только купание в речке да чашка чаю, заботливо принесенная Марселем в палатку (об ужине не хотелось и думать), заставили слегка взбодриться.
— Ты что, правда, решил рыть канал? — спрашивает меня Марсель, когда мы остались одни, а все остальные ушли в поселок смотреть кино. — Скажи откровенно, зачем приехал?
— Мне нужна история твоей поездки в колонию «Дигнидад».
— Ты с ума сошел. Ехать в такую даль ради этой истории! Неужели это тебе интересно?
— Очень интересно, Марсель. Давай продолжим.
— Выехали мы из Парраля в сторону Сан-Мануэля поздно, — начинает свой рассказ Марсель.— Вечерело. Впереди мрачно темнели жесткие контуры Кордильер. Гравиевая дорога после знакомого поворота от дома, где мы когда-то жили, уползает вверх. И вдруг с обеих сторон, как часовые, вырастают деревянные столбы, а потом бетонные опоры с колючей проволокой. Из-за островка деревьев выныривает здание с красным крестом Не останавливаясь, проезжаем дальше. По-прежнему кругом ни души. Проехав километра полтора, поворачиваем назад к дому с красным крестом.
У калитки микрофон для вызова и кнопка звонка. В доме — мертвая тишина: ни звука, ни света. Позвонив несколько раз, топчемся у входа от нечего делать. Прием больных, оказывается, всего лишь два раза в неделю по нескольку часов. Наконец кто-то обнаруживает, что калитка открыта, и мы, робко подталкивая друг друга, входим на территорию. Неожиданно из-за угла вышла женщина лет пятидесяти и решительно направилась в нашу сторону. На ней старомодное платье, тугой пучок седеющих волос аккуратно собран под металлической заколкой. Не говоря ни слова, она вышла за ворота, жестом показывая, что нам следует идти за ней. Едва мы вышли, она быстро шагнула за калитку и тут же ловким движением заперла замок. Только после этого взяла рекомендательное письмо, которым мы запаслись, и молча исчезла.
Минут через пять дама снова вынырнула и подошла к воротам. Обращаясь к шоферу и не глядя в нашу сторону, процедила: «Я должна найти кого-то, кто может дать ответ на письмо». За окнами послышались какие-то звуки, шаги, кажется, даже голоса. Через минуту, все так же дежурно улыбаясь, дама сунула нам записку и чуть ли не бегом исчезла за углом дома. В письме, как и следовало ожидать, отказ.
