Остановился я, заинтересовавшись телодвижениями девицы. Сколько можно было разобрать, она чего-то вытворяла с нитками.

Приятно смотреть на женские ручки, когда они ловко пряжу сучат либо спутанную шерсть разбирают и в пасмы сматывают. Так и жизнь человеческую, словно нитку, крутит судьба в разные стороны, из пасмы в клубки перематывая. Заворожила эта картина меня, ведь в моих-то руках не то что нитки — канаты порой рвутся. Еще подошел я, и тут островитяночка меня узрела.

Вскочила она и звонко вскрикнула.

Задним умом крепкий, мыслю я теперь, что вскрик тот притворным был. Небось уж давно меня приметила, чай, слыхать было, как я на прибрежном песочке вздремнул, не зря, чай, храп мой с шумом битвы сравнивают.

Да, вскрикнула все же островитяночка. Ну, думаю, сейчас сомлеет. Бросился я к ней, подхватил ее, как тростинку, — ужасно деликатный стан у нее оказался! И что чудно, тоненькие эти косточки страсть как приятно было в руках держать.

Очнулась она тут же и с благодарностью мою воспомоществующую длань отклонила.

— Благодарю за внимание, мой юный витязь, — начала она. — Надеюсь, вы простите мой абсолютно неуместный испуг. Такой реагиринг извинителен в силу исключительно редкого появления гостей на нашем острове. Вам следовало бы о своем прибытии авансом проинформировать.

До чего же мило нежный голосок всю эту мудреность выговаривал. Я прямо заслушался. Инда совестно мне стало, что таким телепнем нескладным возле этой беленькой барышни стою.

— Прошу вас, не сердитесь на меня, — проворковала девица и, можете себе представить, погладила своей ручкой мои нечесаные волосищи и коснулась сахарным безымянным пальчиком моего толстого носа. Как видно, из-за немалых размеров и картошистой формы он ей понравился. Первый раз в жизни почувствовал я себя малым дитем, аж в жар меня бросило и в ушах зазвенело. Наверное, здорово я покраснел. — Мы живем там… Я сейчас позову своего предка.

И, влезши на скалу, помахала она ручкой в сторону видневшегося вдалеке домика, где, надо быть, ее отец проживал, коего она призвать собиралась. И тут же, чудное дело, окошки стали темными.

— О, они уже погасили свет! — огорчилась девушка, но быстро успокоилась. — Не имеет значения, ведь скоро рассветет.

Спустившись со скалы, она уставилась на меня, словно что-то соображая.

— Будьте добры, протяните мне ваши атлетические лапки.

Такая просьба несколько меня ободрила: ежели смогу я хоть как-нибудь свою силу показать, может, и смущение пройдет. Поглубже вдавил я ноги в прибрежный песок, вздохнул всей грудью и руки вперед вытянул. Чего это ей от меня надо-то?

— Ах, ну что вы… — колокольчиком прозвенел голосок девушки, и, улыбнувшись умильно, набросила она на мои ручищи что-то пушистое, как облачко, и давай раскручивать, вытягивать, мотать нитку, или как там это дело у ихней сестры называется, не знаю. — Пожалуйста, не шевелитесь, хорошо?

И в тот же миг у меня жутко зачесалось веко, засвербило под мышкой, сотни блох принялись прыгать и кусаться в штанах. А потом напал чих. Ведь это же страшное дело, когда человеку пошевелиться нельзя! А девушка, мотая нитку, то приближалась ко мне, то отдалялась, и запах от нее шел такой приятный! Я смотрел вниз и чувствовал себя вконец очумевшим. Эх, и трудная же это была работенка! Хорошо хоть, что никто меня за таким занятием не видел.

— Вот и все. Мерси. Но скажите — почему вы молчите? Разве красота этой ночи, трепетный шепот ласковых волн, мистический лунный свет не пробуждают у вас стремления к декламации, к глобальному диалогу с природой, к космической риторике? Ну, скажите же что-нибудь, вы, нескладный, но симпатичный гигант!

Прошло немало времени, пока я смог выдавить из себя, что погодка этой ночью действительно недурна, да и луна вроде ничего, светит как полагается. Девушка с воодушевлением согласилась со мной, добавив, что такие прекрасные ночи случаются не часто. И еще она сказала, что восприятию ночной красоты в высокой степени способствует симпатичный собеседник, могущий поделиться своими остроумными и точными наблюдениями над жизнью.

И тогда я сделал ловкий финт, сказав, что душевно сочувствую девице: жених, мол, ваш небось тоже мастак языком молоть, а по всему видать, давненько уж тут не бывал, и очень, мол, это огорчительно, когда не с кем при лунном свете насчет, как вы выразились, конфирмации лобастого бульдога да косметического ритуала покалякать, а еще того хуже, что

После этих моих слов девушка покраснела и сказала, что я чего-то недопонял, что, дескать, это просто эстонская народная песня, создание неизвестного гения, и она, то есть островитяночка-то, сюда никакого отношения не имеет. И еще добавила всякие хвалебные слова насчет эстонских песен, что, мол, больно там аллитерации хороши. А потом говорит, что, дескать, напрасные мои насчет нее подозрения, она не в том еще возрасте.

— Ах, так вон оно что, у тебя, значит, нету еще жениха-то? — радостно вскричал я.

— Да оставьте вы, право. Мой отец ни в коем случае этого не разрешил бы.

— Да ты что, ягодка моя, да ты ж давно уж поспела, в самой поре, чтоб жениха выбирать, это время упускать никак не годится.

— Вы чрезвычайно красноречивы, — промурлыкала девица, потупив взор. — Я вынуждена предположить, что при такой аргументации вы представляете собой большую опасность для девушек и, очевидно, были причиной многочисленных душевных и иных травм.

— Ну, ясное дело, уж не без того, — неопределенно промычал я, не совсем разобрав, что она такое нагородила. Ужасно мудреные у нее слова, не иначе, как она наполовину шведка, их тут, на северных островах, говорят, не толченая труба.

Щеки у девушки алели, как маков цвет, она погрозила мне тоненьким пальчиком, за что, не знаю, только все же дошло до меня, что, видать, я ей крепко по сердцу пришелся. Ну, тут осмелел я чуток и давай куражиться:

Девушка внимала этой моей похвальбе о широком лбе и больших мослах, опустив ресницы. А я вдруг расхрабрился да как обхвачу ее за плечи обеими руками! Она только пискнула, беленькие ее кудряшки, пахнущие земляничным мылом, щекотали мой подбородок — малышка склонила голову ко мне на грудь… Ну и повезло же, подумал я, что довелось мне допрежь полморя проплыть, авось звериный дух-то после охоты водой смылся.

— Ах, чертенок, что же это ты делаешь? — хихикнула девица, уткнувшись курносым носиком мне под мышку.

А я что, я ничего, я просто стоял, ничего не делал.

Что дальше было, совсем не помню. Вроде потащила она меня за руку куда-то в кусты, а там:

Так, во всяком случае, в «Калевипоэге» говорится. Перед глазами у меня замельтешило, завертелось…

— Ах ты мой дурачок! — услышал я шепот. — Ах ты мой дорогой большой малыш… — и нежные ручки островитяночки, проворством коих я давеча любовался, уверенно пришли мне на помощь, направляя по всем известному пути, по каковому я до сей поры не хаживал.