Однако сколько можно дурака валять, когда в горле слезы стоят. Братья собрались в путь и на прощанье обозвали меня жеребьевым помазанником. Не очень-то мне сие название понравилось, но я взял себя в руки — пусть обзывают, это облегчит им разлуку со мной. Я был милостив и даже протянул им руку на прощанье.

Ушли они. А я сидел на камне, пригорюнившись, но не дюже сильно. Когда скрылись братья за холмом, принялся я травой сало и мед оттирать, а потом в озере искупался, чтобы пакость эту смыть. Вода была мягкая и приятная. Почудилось мне, что волны нежно ко мне ластятся. Я понял, почему: ведь это озеро теперь мое.

После многотрудного дня и ночь была несладкая. Пожалуй, одна из самых тяжких в моей жизни. Кинулся я к сундукам с добром да к ларцам с наследством. Что же я обрел? Долговые расписки да закладные. Выходит, дорогое мое отечество, любимая моя земля давным-давно от рогов до кончика хвоста трем соседним народам заложена-перезаложена. Вовек мне с этими долгами не расплатиться, подумал я. Да, горькое было разочарование! Понурившись, стоял я возле раскрытых сундуков.

Но гнев разогнул мою спину, расправил мне плечи. Ругаясь и проклиная братьев, грозил я им кулаками и королевским мечом своим в ярости. Меня подло обманули! Теперь понял я, почему братцевы камни летели в поднебесье, теперь оценил я их спокойствие и коварные усмешки. Вовек им не прощу! Ведь втроем мы с долгами втрое скорее расплатились бы! А матушку я не винил. Привыкшая к достатку, всечасно окруженная многочисленными поклонниками, беззащитная вдова пыталась по мере сил поддерживать материальное благополучие семьи, нелегкое бремя на слабые свои плечи взвалив. Чего еще можно требовать от женщины? Нет, на маму я не гневался. Тут братья всему виной, из-за их постыдного отступничества и гнусного бегства не токмо я один пострадал, весь эстонский народ в беде оказался.

Впрочем, я чересчур разошелся.

Прошу меня извинить.

Вновь заалел восток, и петухи бодрым кукареканьем принялись приветствовать восходящее светило, а я сидел на траве посреди двора, рукой голову подперев, и размышлял, что мне теперь делать и с чего начинать. Может, последовав примеру братьев, драпануть из Эстонии, бросив весь этот хлам? Но тогда я из национального богатыря рискую превратиться в бездомного бродягу, а сей удел малопривлекателен. Такому бродяге придется стать наемником, сражаясь то за один, то за другой народ, а этаким манером славы национального героя не добьешься, ведь народ только тех героев возвеличивает, лавровым венком венчая, кои ему верны.

Так что оставил я мысль о бегстве. Не хотелось каким-то безродным космополитом становиться.

Что ж, значит, надо засучив рукава за дело приниматься. Но вот беда! Ведь в крестьянской-то работе я ни уха ни рыла. В отрочестве я ведь в основном спортивным играм да размышлениям о своем великом будущем предавался. Дело в том, что молодые богатыри, да и вообще подрастающее поколение не так чтоб уж очень к повседневной работе рвутся. Им подавай приключения, сражения, ратные подвиги. И лично у меня не было ни малейшего желания свой меч на орало перековывать. И все же, никуда не денешься, придется к полевым работам приступать. Ведь земледельцы издревле богатыми считались. А мне необходимо было разбогатеть. Как видите, я к государственным долгам относился серьезно.

Вывел из конюшни нашего старого белогривого мерина, поставил его впереди плуга. Запрягать мне, слава богу, и раньше приходилось.

Привязал я лукошко через плечо, укрепил (на всякий случай) меч на поясе, и вот прекрасным солнечным утром начался недолгий, но широкую известность получивший период моей жизни: пахота Калевипоэга. Мне приходилось видеть художественные полотна, на коих запечатлели живописцы сие событие. Уж слишком оные произведения помпезны и глубокомысленны: твердой рукою с важностью держу я чапыги плуга, словно некое божество плодородия! На картине все это выглядит весьма импозантно, а в действительности было далеко не так блистательно.

Ученые мужи много толкуют о правде жизни, о правде мифа, о правде искусства. А разница между ними порой еще больше, чем между бороздами, Калевипоэгом проложенными, прямо-таки пропасть зияет. Однако истинный пахарь, какую бы ниву ни пахал, смущаться и задумываться о сих премудростях не должен, коли не хочет свихнуться.

Вот я и пахал, трудился в поте лица, а ежели со стороны посмотреть, так первые борозды мои на витые крендели походили. Но я не сдавался, работу не бросал. Крестьянскую закваску и способность доблестно трудиться должен был я всем на обозрение представить. Ежели мужик вкалывает прилежно, ему всякий с охотой снова взаймы даст, а по крайности со старым долгом потерпит. Шагая за плугом, вспоминал я о Дуйсларе. И зачем я, дубина стоеросовая, его угробил! Сейчас Дуйсларовы наставления мне весьма пригодились бы.

Биографы отмечали мою очевидную некомпетентность в части улучшения земель, или мелиорации, и в других-вопросах. Как обычно, они весьма корректно, не останавливаясь на продуктивности и успешности моей работы, уделили основное внимание грандиозности замыслов и силе исполнения. В результате мое нерачительное ковыряние земли производит недурное впечатление:

Летописцы с признательностью упоминают, что я распахал и широкие долины, и большие поляны

Для забав, для игр веселых…

Не буду скрывать, что за моим плугом действительно не всегда оставалась должным образом вспаханная под посев земля; это верно, значительная часть моей пашни более пригодна была для забав, для игр веселых. Ну и что? Разве не похвальна сама идея заняться полевыми работами?

И вот пахал я, почитай, дней десять уж, инда добрый мой мерин чуть не скопытился. Да и я приустал. Жара, солнце припекает, сил больше нет. Стреножил я своего Белогривого и лег вздремнуть в тенечке на пригорке. Спал зело крепко и пробудился только к вечеру.

Продрал глаза, чую, беда — не слыхать мерина, травой не хрупает, копытами не стукает. Побежал я искать помощника моего. Плохо дело: земля в крови, клочья шерсти повсюду, да несколько мертвых волков, конскими копытами поверженных, валяются.

А когда до лесу добежал, вижу — шабаш: от горемычного конька, на коем отец некогда матушку мою сватать ездил, только шкура, хвост да грива остались. Пасется теперь он на вечном выгоне! Мир праху его! Со слезами преклонил я колени на месте гибели верного коня и поклялся отомстить всему роду серых разбойников. Безмерно опечаленный, даже тому не радовался, что по не зависящим от меня обстоятельствам могу сельскохозяйственные работы к чертям послать.

Да, на том пахота Калевипоэга и закончилась, до настоящего сева дело не дошло…

Этой скандальной истории башковитые летописцы благолепный конец присочинили. Известно ведь, что в лесах наших всяких ягод видимо-невидимо. Ну, это обстоятельство и вдохновило ретивых борзописцев. В «Калевипоэге» сказано так:

Прежде чем продолжить рассказ об истреблении волков, мне хотелось бы молвить несколько слов о некоторых неточностях и домыслах, имеющих место в описании моего сна.