Чуяло мое сердце, что не врал Рогатый, скорый конец богатырского пути предсказывая. Страшился ли я смерти? Не более, чем вы; заботило меня лишь, какова она будет. Хотя латыни я не обучен, ведомо мне было, что Finis coronat opus[7]. И мой конец должен героическим, величественным и славным стать, дабы ущерба богатырской моей земной репутации не нанести. Истинный народный герой от вражеской чужеземной руки пасть не должен, ибо надлежит ему выше всех героев иных народов быть. Ну, на худой конец, можно пасть жертвой какого-нибудь тайного заговора, да где его взять-то? Ведь после вторичного моего в Ад нисхождения окружен я был безграничнейшим всенародным обожанием. Стоило одному мое имя произнесть, как тут же разворачивались всеустное ликование и неумеренные восхваления. Обычно кричали: «Эсты — истые баталисты!», «Стояли, стоим и стоять будем!», «Под предводительством Калевипоэга всех одолеем!» И так далее.

На здоровье тоже грех было жаловаться. Что сердце, что всякие там почки-печенки — никаких хворей и немочей. Здоров, хоть воду вози.

Поясню, отчего я в пивной кружке утешения искать начал. Кроме утраты душевного спокойствия пришпоривала меня тайная надежда, что, может статься, выпадет мне за пиршественным столом судьба финского Кузнецова сына. А может, вдруг, чем черт не шутит, кто из близких друзей покушение устроит. Тогда к истории моей примешается предательский душок. Как в том случае, когда сказано было: «И ты, Брут…»

Но никакие мои дерзости, колкости и придирки не помогли ссору разжечь — у друзей иные планы были:

Вот скудоумные слепцы! Чего удумали — силки ставить да с птичками чирикаться! Силком женить меня собрались!

Не мог же я им признаться, что с той поры, как адская моя зазноба стала домашней курочкой Олевипоэга, во всей вселенной не сыщется для меня предмет любовных воздыханий. И потому пришлось мне вновь беседу на бражные радости повернуть, вскричав громогласно:

Днями выпивали, ночами прикладывались, неделями уж зашибали, и вот как-то в четверг — ночь была лунная — выскочил я из-за стола — да во двор, душа с телом расстается, мутит, тошнит, наизнанку выворачивает, и вдруг смотрю — Черт передо мной.

— Давай, давай! С перепою окочуриться — тоже смерть! — съязвил он, криво ухмыляясь.

Опочившему по причине пьянства герою в школьных учебниках сроду не бывать. Куда там! Еще детей стращать им примутся…

До того я перепугался, инда протрезвел изрядно. И, вернувшись в горницу, твердо друзьям заявил: ныне и присно конец гулянке (ежели тебе, любезный читатель, по пьяной лавочке Черт явится, ты тоже так поступай).

Оказалось, что самое время бросать пировать. Только я, сутки проспавши, более-менее на ноги встал, гонцы прискакали: беда, война, телега брани скрипит, железные мужи на берег высадились! «Может, прослышали, что король в беспробудное пированье ударился!» — подумал я сокрушенно и тут же приказ отдал, чтобы все мои соратники со своими ратниками с утра в боевом снаряжении на месте были.

А сам побрел куда глаза глядят, закручинившись. Неужто вправду судьба мне гибель уготовила от меча исконных наших ворогов-псов — железных рыцарей? И как к тому эстонский народ отнесется?

Ноги сами привели меня к отцовской могиле. Холм, под коим покоился дорогой мой родитель, весь желтоцветом и незабудками полевыми зарос. Не просил я на сей раз батюшкиных наставлений, стоял молча…

Срок бренной моей жизни, читатель дорогой, к концу подходит. Лари памяти, кои я в интересах истины пред тобой широко распахнул, дабы мог ты взгляд бросить и в правдивости моей убедиться, начисто обшарены: разве что в последнем найдется уголок, куда мы не заглядывали. Итак:

Вижу себя на белом коне, впереди войска гарцующим. Война — это служба богатыря, а ведь всякий человек на своем месте, при своей работе хорош. Любо-дорого смотреть, как кузнецы у наковальни молотами по раскаленному железу бьют, не налюбуешься на пахаря, по весне черную землю поднимающего. Может, кто скажет, что я много об себе понимаю, а только, вспоминая минувшее, невольно думаю, что именно в сей позиции — верхом на белом коне во главе рати — и есть мое истинное место, мое подлинное дело. Ежели у мужа в деснице меч, а в шуйце уздечка, не надобно ему думать, куда богатырские свои нескладные ручищи девать. И ежели он вдаль глядит, где, может быть, смерть его бродит, величием и глубокомыслием взоры его исполняются.

Теперь, когда вновь я на коне был, мысли о подобающей герою смерти оставили меня. Народ сыновей на поле брани провожал, и ты, Калевипоэг, должен быть ратников своих достоин!

Восхищался я своим народом: легко ли матери сына, жене мужа в ратный путь собирать, но сии заботы и тревоги они за честь почитали.

О собственной доле больше не помышлял я. Лишь бы многим из воинов моих храбрых суждено было домой воротиться!

Когда собралось войско, дал я ратникам один день для роздыха, другой для выучки: всякий знать должен, где в доспехах уязвимые места, чай, с железными рыцарями сражаться идем. На третий день поутру подошли мы к лагерю противника.

Приближение нашей рати заметив, вражеские латники на коней своих, железом обитых, повскакивали, и вот началась битва.

Историографы много пышных слов употребляют, баталии описывая, желая всячески оные приукрасить. В юности и мои представления таковы же были. Однако в зрелые годы война для меня уже не столь вожделенною стала. Не полнилось сердце упоением, когда вражеского воина меч мой разил, а ежели сей павший молод был, так инда жалость меня порой брала.

На закате Сулевипоэга смертельно ранили. Пал он с коня, словно подкошенный, и сколько ни старались знахари кровь унять, не помогли их заклинания. Не подействовали и мази, из девяти трав варенные, не удержали алый сок жизни и повязки, магическими словами заговоренные. Пред кончиною просил меня Сулевипоэг о супруге его и детях позаботиться.

«Почему сие не мне суждено было?» — с такой мыслью устремился я вновь в яростную битву.

К вечеру железные мужи отступать начали, мы, преследуя их, победу предвкушали, а на зеленой траве, как в эпосе сказано, «сотни тел, голов валялись, рук отрубленных без счета».