Летописцы утверждают, что в младенчестве был я вельми здоров глотку драть:
На день десять раз малютка
Плакал громко для забавы,
Есть хотел — ревел он ревом,
С вечера кричал до света,
День кричал, неделю, месяц.
У богатырского дитяти силы хоть отбавляй, а в колыбели не развернешься, вот я и ревел без передышки. Впрочем, крик изрядно укрепил мои легкие. По сей день неведомы мне грудные болести, думаю, потому, что кричать не ленился.
Дошло до меня суждение, будто причиной моего рева следует считать огорчение по поводу того, что рожден я героем столь малого народа. Это наглое вранье! Скорее можно согласиться с теми из знатоков народного творчества, кои утверждают, не знаю, всерьез или для смеха, будто вопил я оттого, что в моей колыбельке змей для тренировок не было. Ведь Геракл, которому в грудном возрасте такая возможность предоставлена была, впоследствии добился всенародной и даже всемирной известности. Правда, в основном потому, что хорошо чистил конюшни.
В люльке я не задержался. Мне было два месяца отроду, когда, разломав в щепки свое узилище — колыбель, — начал я силушку растить — швырять здоровенные камни и биты. Кое-кто болтал, что были они размером этак с халупку бедного мужика, но я думаю, что навряд ли. Хотя в общем-то я был форменный вундеркинд и всех своих сверстников изрядно мощностью превзошел. Ошибаются утверждающие, что камни я бросал лишь ради забавы, по детской резвости. Увы! Нередко кидался я ими, вознегодовав и озлобясь.
И вот почему.
Моя дорогая мама, рождением моим неувядаемую славу себе снискавшая, после смерти отца осталась интересной молодой вдовой в расцвете сил. Помню ее розовые щеки, голубые глаза, доверчиво взиравшие на белый свет, а также ее пышную грудь. По причине матушкиной красоты и обходительности возле наших ворот вечно ошивалась орава воздыхателей, алчущих Линдины слезки ласково утереть. Они ездили
Десять раз — перед зарею,
Пятьдесят — перед рассветом,
Сто раз — до восхода солнца.
Да, юному Калевипоэгу можно посочувствовать. Мало у кого в детстве столько беспокойных ночей было…
Вы спросите, почему же не иссякал поток женихов, ежели им упорно отказывали? Дело в том, что матушка моя была женщина добродетельная, даже, можно сказать, порядочная. Это уж точно. И ежели кто-либо осмелится в сем усомниться, я тому в два счета будку разрисую. Что верно, то верно, искателей руки отшивали без передышки. Но ежели в юности матушка со своими самыми что ни на есть высокородными женихами обходилась весьма надменно, то теперь в нашем семействе искателей руки браковали деликатнее. Сперва ухажеру давали понять, что вроде бы обмирают, ну прямо-таки без ума от него, а в последний момент вежливо и интеллигентно отвергали его предложение руки и сердца под предлогом необходимости поразмыслить. А почему? Попробуем понять психологию одинокой работящей вдовы, самоотверженно пестующей сыновей: неужто заслуживает она порицания за то, что по-прежнему хочется ей быть центром внимания, предметом восхищенных взоров именитых и ученых господ? Причем с той лишь целью, чтобы в конце концов дать им от ворот поворот, чем самой себе и всему свету неопровержимые доказательства самопожертвования и бескорыстной материнской любви представить. Льщу себя надеждой, что взыскательный читатель мою матушку оправдает.
Тем не менее нашествие поклонников не прекращалось. У меня и сейчас стоит перед глазами такая картина: наши изукрашенные затейливой резьбой ворота захлопываются за очередным одураченным претендентом; сват мрачно нахлестывает лошадь. А матушка в кухне вместо выходного платья надевает будничный наряд, на губах ее играет загадочная улыбка (примерно такая же, как на известном портрете Моны Лизы). С выражением тихой радости на лице нежно гладит она сыновей своих по головке и, умиротворенная и счастливая, направляется в огород. Еще видно, как в последний раз взбирается на пригорок поезд жениха, и вот уже исчезает он за горизонтом. Матушка, прикрывшись рукой от восходящего солнца, смотрит вослед, смахивает с ресниц одинокую слезинку и склоняется над грядкой, тихо напевая:
Недостачи, недохватки
Нет в моем хозяйстве вдовьем,
Закрома, амбары полны,
И лари набиты туго.
А вздыхателям ретивым
Счет давно я потеряла.
Коль наскучат, так в кусточках
Поищу себе я новых.
Утреннее небо сияет лазурью, птицы щебетанием славят творца, я же со слезами радости на глазах сижу возле матушки под деревом. Видать, здорово опасался я всех этих чужих мужиков, наперебой совавшихся в отчимы бедному дитяти. И то сказать, ведь недаром редко о мачехах и отчимах доброе слово услышишь.
Должно полагать, что матушка догадывалась о моих страхах и даже тайно терзалась угрызениями совести, но напрочь отказаться от невинных вдовьих забав была, видать, не в силах.
Под мамину песенку я вскорости засыпаю после бессонной ночи. Когда же, бывало, проснусь, — а просыпался я обычно в обеденную пору, — матушка тут же, склонившись надо мной, кормила меня, как испокон века заведено, грудью. До чего же вкусное было материнское молоко!
Набивши брюхо, я недолго пребывал в состоянии покоя. Ведь к вечеру следовало ожидать прибытия новых женихов. И я обычно забирался на холм повыше, чтобы издалека заметить их приближение. Натаскаю, бывало, туда камней покрупнее да городошных бит и, только очередная банда воздыхателей подъедет поближе, давай швыряться, а рука-то у меня была хоть и детская, да могутная. Каменюги здоровущие — в народе их зовут «девичьими камнями», а вернее бы звать «вдовьими», — и тех, кто попугливее, не единожды удавалось мне отваживать.
Дотошный читатель, может статься, подивится про себя: как же это, дескать, такой дюжий парень материнскую грудь сосет — но так оно и было:
Линда вскармливала сына
На руках своих три года,
Прежде чем отнять от груди.
Теперь, у порога немощной старости, прочел я кучу всяких философских и нервопсихопатических книжек; во многих из них говорится, что это смертный грех — здоровенных мальцов вроде меня грудью вскармливать — и что из этого могут воспоследствовать разнообразные душевные расстройства и неурядицы. Да только не каждому болтуну, вроде Зигмунда Фрейда, верить следует.
Всякие хулители да зубоскалы (а такие завсегда возле любого героя околачиваются) немало острили насчет моего способа пропитания, даже до того договорились, что, мол, потому я и холостяком остался. Что ж, на чужой роток, как говорится, не накинешь платок. О том, по какой причине пожелал я свою жизнь в одиночестве коротать, читатели мои смогут из дальнейшего повествования узнать. Одно скажу: вскормленный сытным и питательным материнским молоком, стал я могучим богатырем, коего никто побороть не мог. И больше я об этом разговаривать не желаю.
А что касаемо до искателей матушкиной руки, так некие из них и мне нравились. Больше прочих был мне по душе один финских кровей холостяк, а по совместительству заклинатель ветров, Дуйслар он прозывался. Всегда, бывало, найдет время рассказать мне какую-нибудь сагу или легенду; преинтереснейшие это были истории! А еще он знал великое множество всяких заклятий и заговоров, от самых заурядных, ходовых заклинаний змей до таких магических слов, коими погоду наворожить можно (поскольку он то и дело гостил у нас, морковка на огороде моей матушки от засухи никогда не страдала).
