До сей поры памятны мне вечера в нашем хуторе наверху, в городище Иру, когда, сидя у Дуйслара на коленях, слушал я сказания и на заходящее солнце смотрел, а мама хлопотала у очага и ласково на нас поглядывала. Но порой сказы Дуйслара становились столь мудреными и закомуристыми, что я ничего взять в толк не мог. Матушка, бывало, как заметит, что его опять занесло в сторону, тут же пожурит: «Тьфу, старый греховодник! Какого черта парнишке этакую похабщину несешь! Вот как вдарю поварешкой промеж глаз…»

Да, это были славные вечера, полные теплоты и взаимопонимания, и почтенный господин Крейцвальд весьма заблуждается, когда пишет о Дуйсларе:

Позднейшие исследователи, к счастью, сию неточность исправили и в своих комментариях твердо заявили, что столь почтенную даму такими подарочками не прельстишь. Кстати, ни вина, ни меда мы и в глаза не видали.

Сейчас, вспоминая о тех давнопрошедших временах, я полагаю, что Дуйслар и матушка моя могли бы стать неплохой парочкой и на старости лет друг для друга опорой оказаться. Дуйслар пришелся матушке по душе, и его финское происхождение для нее препоной не было. Смекаю я, что она ничуть не замедлила бы прах земли эстонской с ног отрясти, кабы не мы, сыновья. Многие знамения свидетельствовали, что предназначено мне было королем стать. И, ясное дело, самоотверженной моей родительнице хотелось бы своего сыночка не каким-то там эмигрантом, то бишь королем в изгнании, видеть, а самым что ни на есть законным. Между прочим, Дуйслар в своей Финляндии занимал должность заклинателя ветров — пост по тем временам весьма престижный.

В те поры, когда Дуйслар гостил у нас, опасаться жениховского нашествия не приходилось; ежели какие смельчаки пытались приблизиться, им доставалось и в хвост и в гриву. Набрав полную грудь воздуха, Дуйслар шпиговал его разными волшебными словами, и ужасающей силы вихрь отбрасывал притязателей назад — юзом неслись они по той же дорожке вверх тормашками. Вспоминается мне, что матушка моя, да будет ей земля пухом, не терпевшая никакого насилия и аж само Солнце упрекавшая в жестокости, с любопытством наблюдала за такой пневмочисткой дороги.

— Ну пошто ж ты так уж шибко-то? — слабо протестовала она, когда траектория полета какого-нибудь всадника чересчур круто взмывала вверх, однако же с интересом наблюдала за полетом и словно бы не замечала руки Дуйслара, поглаживающей меж тем ее бедра.

Я тоже не обращал на это внимания, ибо воздушные аттракционы претендентов являли собой вельми занимательное зрелище. Тут же бросался я вслед за злополучными летунами, кое-кому из акробатов, оказавшихся вместе со своим конем на дереве, помогал спуститься с оного, не преминув притом изрядно отлупцевать злосчастного, да еще вволю наедался сластями, коими вокруг вся земля бывала усыпана.

Порой вопрошаю я сам себя, не слишком ли снисходительно относился я к Дуйслару, ведь был он, что ни говори, изрядно мерзкий тип, проще сказать, подонок. Быть может, потому столь близок он моему сердцу, что впоследствии сразил я его в необузданном приступе гнева? Кто может на сей вопрос ответ дать… Но стремлюсь я всей душой к справедливости и объективному изложению.

Теперь скажу два слова о братьях. Детей у матушки было много. Вы, возможно, удивитесь, что я не знаю, сколько у меня было братьев. История о сем тоже умалчивает. Одно лишь доподлинно известно, что каждый год матушка рожала, по крайней мере, по одному ребенку. Выходит, что чем старше она становилась, тем больше насчитывалось детей. Но ведь не пристало же у вдовы допытываться, сколько ей лет! Нас, ее сыновей, это не интересовало, а ежели кто спрашивал, то ответы бывали весьма разноречивы. Самые старшие братья, соскучившись дома, еще в юности разбрелись, разъехались по чужим землям. Больше же того, что уже сказано, и я не ведаю.

Этих двоих, что «оставались в отчем доме», я очень любил и старался во всем им подражать. Ужасно завидовал я легкому пушку, украшавшему верхнюю губу старшего брата; на ночь он мазал ее каким-то зельем. А от среднего брата перенял я искусство плевать в цель. Придется признаться, что не смог я в этой области превысить его рекорды. Еще кое-какие попытки идти по стопам старших братьев также заканчивались неудачей, и тогда приходилось мне терпеть их насмешки и измывательства. Не иначе как грызла их зависть к предсказанной мне великой славе.

Однажды, вернувшись с рыбной ловли на Чудском озере (я, как самый младший, в это время сидел дома), почали братья величать меня Иванушкой — младшим сыном. Это чужеземное имя показалось мне красивым, однако я не мог отделаться от подозрения, что какая-то насмешка здесь кроется.

Разница в возрасте между нами была небольшая, но ведь в детстве каждый год много значит. Братья мои, особливо старший, вкусили уже первые плоды успеха у деревенских девиц, меня же все считали еще младенцем. Помню, нередко наши выходы в свет летними вечерами кончались для меня сидением на завалинке в ожидании братьев. Штаны изодраны в клочья дворовыми собаками, а сердце переполнено сладкой тоской. Чтобы утешиться, принимался я думать о предначертанном мне великом будущем, но это было не так-то просто: мешали шуршание сена и сдавленные девичьи повизгивания, за которыми следовали странные, похожие на чмоканье звуки.

Да, первые мои впечатления по части женского пола были весьма обескураживающи и туманны. Почему-то местных девиц совершенно не интересовали ни моя сила, ни мои добродетели, ни моя серьезность и впитанное с молоком матери младенческое простодушие. И с тех самых пор для юного северного богатыря все женское сословие стало неиссякаемым источником страстного вожделения и ненависти одновременно. Мысленно сравнивая сих обладательниц прекрасных глаз со своей любимой матушкой, решил я навечно ей верным остаться.

Подводя итоги, я все же назвал бы свое детство счастливым; единственное, о чем ныне, оглядываясь назад, могу я пожалеть, это то, что не было возле меня ни одного достойного человека, который мог бы стать моим наставником по труду и в общественной деятельности.

Жили мы в то время просто. Отец мой Калев не пожрал живьем своих отпрысков, подобно Кроносу, который сим диким поступком дал своему сыну Зевсу повод для весьма примечательной и справедливой войны против отца, окончившейся для последнего печально — вечным заключением. Матушка моя не имела возможности пригласить для меня в качестве гувернантки какую-нибудь нимфу или по крайности хоть дочку повелительницы эльфов, сумевшую бы придать изящную форму моим пробуждающимся страстям. А сам я в те поры не допер направить свои стремления в заоблачные выси, следуя античным образцам, ну, к примеру, превратиться в золотой дождь, чтобы слиться в любовном объятии, или же поубивать всех своих братьев, или вступить в кровосмесительную связь со своими сестрами… Нет, в те времена в наших краях почитали родителей и единственно к чему стремились, так это к тому, чтобы усердием и прилежанием добиться выдающихся успехов в труде. А любовью в наших деревнях занимались по-простому, не мудрствуя лукаво, где-нибудь в скирде соломы или же в хлеву, чтобы потом вскорости и свадьбу сыграть. Все это происходило под покровом ночи и безо всяких там фокусов, в каких многие южные народы поднаторели, доведя простую ночную работенку до уровня высокого мастерства.