В тяжелой тишине слышались голоса:

— Снимайте, снимайте, не задерживайте. Ведь вашим товарищам холодно. Неужели не понятно?

— Да я только прошу…

— Не просите. Вы не нищий: их при советской власти нет.

— Я больной, туберкулезный. Начальницу медсанчасти спросите или вон нашего доктора, он скажет.

— Давайте вашу кофту. Как вам не стыдно? Вырядились, как старая баба!

— Так не рвите же, гражданин начальник! Зачем же рвать? Я за нее хлеб отдавал!

Снятое с тела белье на морозе сразу коробилось, и дрожащие руки не лезли в рукава. Такой обыск всегда длился долго. Но на этот раз Долинского не было. Мы сразу подошли к женской режимной. На правом фланге стояла скрюченная от холода фигурка и держала веточку, на которой печально болтался кусок полотенца. На нем чернильным карандашом было старательно выведено: «ДОЛОЙ СТАЛИНА!».

Начальник схватил фигурку за шиворот и выволок из рядов.

— Такие слова на казенном рушнике! Тварюга! Ну, я ж тоби! Была отказчицей, а теперь лезешь в контру?!

Сидоренко несколько раз трепанул фигурку, ушанка покатилась по снегу, и я увидел знакомые вихры и большие серые глаза измученного животного.

— Я выкидываю флаг, гражданин начальник, — задыхаясь от рывков, сипела Сенина, но крепко держала ветку с тряпкой.

— Брось флаг, дурья голова!

— Не брошу! Вырвите сами!

Это соответствовало принятому порядку: если заключенная бросит флажок, то начальник, не желая связываться, составит акт, что тряпка с надписью просто была найдена на разводе, и в наказание лишит рабочие бригады трех дней отдыха, то есть получит сотни сверхплановых трудодней. Но если флажок вырван из рук — тут ничего не поделаешь, надо заводить дело и на время следствия посадить виновную в теплую подследственную тюрьму, а потом направить в суд. Так, смотришь, и зима прошла! А новый срок? О нем шпана не думает…

— Нарядчик, на ночь в холодный изолятор подлюку! Щоб вона не робыла з меня дурня — для цього ще молоденька… В изолятор! — скомандовал Сидоренко, оторвал с ветки тряпочку и сунул ее в карман. Он поднял девку за шиворот, как нашкодившую кошку.

— Как в ШИЗО? Вы не имеете права! — болтала в воздухе красными от холода руками Сенина. — Я политическая! Направляйте в ДОПР!

— Режимная, вперед! — закричал нарядчик, без слов понимая начальника. — Сколько?

— Тридцать! Освобожденных нет! — ответил бригадир.

— Пшел! Марш!

— Ты хочешь в ДОПР, паскуда? Думаешь меня тянуть на веревочке, куды тебе удобно, як молодого бычка? А такого не хочешь? Дулю видела? На!

Сидоренко поставил девушку на ноги, нахлобучил ей на голову шапку, крепко ухватил шапку за оба уха под самым подбородком, задрал лицо к небу и ткнул бунтарке в нос огромный костлявый кукиш.

— Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения, слышали? — крикнул скороговоркой конвойный, подстраиваясь к тронувшейся бригаде.

— Слышали! — буркнуло несколько голосов.

— Задержать режимную! Начальник конвоя! Примите ще одного работягу!

Сидоренко подтащил девушку к воротам и сильно толкнул ее вперед, бригадир подхватил и поставил в ряды.

— Марш!

Лениво кружился мелкий морозный снег. На бледно-сером небе и белых сугробах четко рисовался квадрат уходившей бригады, откуда доносился плач и крики:

— Незаконно! Незаконно! Я хочу в тюрьму!

Сенина выбрасывала флаг еще четыре раза. Ей полагалось за это, по крайней мере, пятьдесят лет срока и перевод в разряд заядлых контриков, то есть смертный приговор с разверсткой на годы. Однако Сидоренко, отобрав и уничтожив доказательства преступления, не отдал девушку под суд, а только заставлял работать. Он ее спасал. Уберег от непоправимой ошибки.

Почему? По двум причинам.

Во-первых, ни контрики, ни серьезные уголовники, то есть взрослые люди, взвешивающие выгодность своих поступков, никогда не выбрасывают флагов: это делали только подростки из уголовной шпаны и всегда по самым мелким, случайным, а то и просто нелепым причинам: бригада должна идти на работы в поле, а утро выдалось морозное и идти не хочется, или бушлат накануне проигран в карты, а нового получить не удалось и т. д. Но чаще всего флаг выбрасывали перед этапом: нужно уходить за ворота с концами, значит, расставаться с товарищами навсегда, а тут как раз разгорелась типичная лагерная дружба, сентиментальная вспышка чувств, характерная для нервно-потрясенных и психически неполноценных людей. И парень или девушка выбрасывали флаг как простой технический прием, чтобы добиться своего — не выйти на работу и остаться в тепле или не уйти с этапом и остаться с товарищем. Прием этот почти всегда достигал цели потому, что начальник обязан применять меры против столь дерзкого и вызывающего нарушения порядка. А расплата? Получить новые десять лет срока для подростка ничего не стоит, он о будущем не думает: добился своего — и ладно! Но начальники поумнее не хотели идти на поводу и настаивали на своем — гнали демонстранта за ворота с удвоенной энергией — чаще со злобным остервенением, чтобы показать свою силу, изредка — спокойно, с воспитательной целью.

К числу таких разумных начальников относился и Сидоренко. В прошлом рубака из Первой Конной, а потом, кажется, старший милиционер в каком-то украинском городке, он, когда подросла единственная дочь Надя и понадобилось больше денег на ее содержание в медицинском институте, решил перейти туда, где хорошо платят, — в Управление исправительно-трудовых лагерей. Об этом нам рассказывала начальница медсанчасти, дружившая с Надей. Сначала Сидоренко попал в столицу Сиблага, Новосибирск, потом, ознакомившись с делом, перешел на третий и первый лагпункты нашего отделения в качестве начальника. Разумный, сметливый, с хитрецой и очень себе на уме, Сидоренко удачно справлялся с делом, а время было трудное, военное, страна требовала мяса и зерна и за невыполнение плана по головке не гладила. Нам, заключенным, секрет успеха начальника был ясен: он знал, что работу выполняют люди, и понимал, что людей надо кормить. Поэтому работяги Сидоренко любили, ласково называли батей и считали счастьем попасть к нему на лагпункт. Так гоголевский казак хитрил с чертом, которому продал душу: продать-то он ее продал и даже деньги получил, но не спешил вручить покупателю проданный товар. А черт оказался не гоголевским, а бесом бериевского производства. Поэтому такая игра не могла продолжаться долго.

Рядовые заключенные не видят начальника лагеря. На начальника отделения они могут посмотреть случайно и издали во время приезда какой-нибудь важной комиссии из Центра. Начальника лагпункта встречают довольно часто, например, утром на разводе. Но и он для работяги и доходяги далек и непонятен, как звезда в небе. Поэтому о его характере лагерники судят не по личному опыту, а с чужих слов, по рассказам заключенных, ежедневно встречающихся с начальством по ходу своей работы — со слов придурков (работников обслуживающего персонала — поваров, каптеров, банщика, бухгалтеров) или помощников смерти (врачей, фельдшеров). Согласно лагерному этикету, придурков величают титулом дядя с прибавлением имени — дядя Саша, дядя Коля, врач в лагере всегда доктор, а лекарский помощник — липком (вместо лекпом), или лепила. И все же дяди, доктора и лепилы лагерного пункта могли плохо знать своих начальников: ведь в конечном счете все зависело от стиля руководства. Так вот тут-то и следует сказать прямо: Сидоренко был человеком и начальником примечательным, каких в лагерной системе заключенные встречали в те времена довольно редко и тем больше ценили и уважали. Добрую славу далеко за пределами лагпункта Сидоренко получил не случайно: он ее заработал.

Ночь. Холодно и тихо. Лагерь спит. Лампы на вышках освещают закутанных в сибирские дохи часовых, они с нетерпением шевелятся и притопывают — скоро подъем, развод и смена.