Ударная бригада отремонтировала избу начальника и продезинфицировала прихожую, где бедняк Сидоренко держал кур и поросенка. На стены были повешены ковры и портреты вождей производства мариинской лагерной мастерской, а в углу поставлен фанерный, крашеный под мрамор, пьедестал, на котором водружена статуя товарища Сталина, любимого вождя и корифея науки. Греков рассказал, что до войны Буль-ский работал оптовым заготовителем фруктов и овощей в Одесской области и Молдавии. Хозяин он отличный и товар принимал в колхозах и отправлял в центр быстро и по высшему или первому сорту. Но в положении о заготовителях есть оговорка о процентах на бой, усушку-утруску и естественные отходы, а потому в счет положенного процента в каждую партию добавлялось бесплатно получаемое гнилье, а сэкономленный товар высшего качества сбывался на рынок. Доход делился между всеми власть имущими. Оборот исчислялся в сотни тысяч рублей и миллионы и кругленькая сумма каждый сезон прилипала к пальцам предприимчивого заготовителя: таким образом, он сумел заготовить себе уютный домик в Кишиневе и барскую квартирку в Одессе, скромную квартиру в Москве для сына-студента и многое другое. После войны сын, все эти годы числившийся безнадежным инвалидом и стоявший на лагерных вышках в должности стрелка, срочно выздоровел и уехал в Москву доучиваться, а папа пока остался в Сибири — времена были трудные, в Одессе еще наводили порядок после румынской оккупации и ехать туда было преждевременно.
Бульский подобрал себе дельных помощников и быстро раскрутил заготовительную машину на предельную скорость: он удачно сплотил вольнонаемных сотрудников в одну шайку тем, что разрешил негласно сдавать на свинарник своих живых поросят и в обмен брать стандартные большие туши, заготовленные для сдачи государству — на этот острый крючок поймались все, кто мог бы где-нибудь сболтнуть лишнее.
Прокурор из Мариинска увозил домой с лагпункта десяток мешков и кошелок — так что юридический тыл был обеспечен. И дело развернулось: во всех трех наших лагерных больницах были негласно открыты палаты для вольнонаемных, где наши профессора лечили председателей колхозов и сельсоветов и их домочадцев; зубоврачебный кабинет стал готовить протезы на всю округу, и даже я оказался втянутым в машину заготовления нелегальных доходов начальству — стал художником-инструктором в мастерской, делавшей детские игрушки из расчета: десять для мариинских детдомов и стодесять — в окрестные села и деревни. За счет всех этих злоупотреблений всем стало жить легче, тем более что Бульский никого не унижал и не оскорблял, он только требовал точного выполнения его распоряжений.
Если в грозные годы голода заключенные с доброй улыбкой называли Сидоренко батей, то о Бульском отзывались менее определенно: «Мм-да, человек сам умеет жить и другим дает!» — и качали при этом головой.
Мадам Бульская, сидя на рынке в платке и салопе, вилкой продавала из бочки соленые огурцы с хреном и перчиком (по-одесски) и продала их за два года на двенадцать тысяч рублей, тем более, что под стойкой у нее всегда водилась свинина в кусках…
В таком же деловом духе была выполнена смена нарядчиков. Удалого вместе с Машкой Фуриной Бульский сунул в дальний этап, а вывод на работу доверил бывшему дальневосточному морскому офицеру Мельнику, отбывавшему пятилетний срок по бытовой статье. Тихий и культурный человек, Мельник вел дело так четко и честно, что оказалось возможным в лагере утром вывести на работу тысячу заключенных и при этом ни разу не повысить голоса и не выругаться (Бульский тоже работал без матерщины).
Вот и получилось в это жаркое летнее утро, что я едва вышел на развод, как уже вернулся обратно — люди были одеты и обуты по положению. Больные точно учтены, и врачу оставаться у ворот казалось излишним. К тому же дождь, ливший всю ночь, все еще не мог успокоиться — конечно, летний дождь не холодный, но мокнуть зря никому не хочется.
— Думаю, что оставшись один в БУРе, вы прежде всего подумали о самоубийстве! — проговорил Севочка, приступая к изготовлению картофельной массы для оладьей. — Представляю ваше отчаяние!
— К самоубийству я не способен, а отчаяние накапливается в человеке медленно, капля за каплей, — философски сказал я, с аппетитом уплетая первый горячий оладышек.
В зубоврачебном кабинете мы сидели вчетвером — Андреев, Севочка, Анечка и я. Севочка крошил картофель и посыпал полученную массу мукой, Андреев жарил оладьи на подсолнечном масле, Анечка и я ничего не делали — сегодня была наша очередь отдыхать.
— Когда в первую ночь, Севочка, я остался цел, то, естественно, утром почувствовал бурную радость, ощущение горячего физического подъема от вида солнца, всходящего из-за крыши больницы Тэры Исмаиловны. Но потом начался день — день в Бараке Усиленного Режима. Опять ночь. Опять день. И так далее, без всякого ожидания освобождения, то есть выхода из БУРа в лагерную зону. Я увидел, что жизнь в БУРе организована, как всюду и везде — там имеются власть имущие, их охрана, обслуживающая власть интеллигенция, работяги и деклассированный элемент. Я попал в прослойку, которая полагается интеллигенции, — в обслугу: я должен был пресмыкаться у трона как лейб-медик и придворный художник слова и карандаша. Это было ужасно…
— Отработаем еще одну сковородку? — спросил Севочка.
— Конечно. Масла у нас достаточно. Чего же стеснять себя? — ответил за всех Андреев. — Это при вас доской убили малолетку?
— Да, но кирпичом в затылок. Впрочем, это все равно. Юрку захотелось выйти из БУРа, он ему надоел. Поэтому этот бандит сделал чумазого мальчишку, спавшего в грязном углу. Никто даже не знал его имени или клички, пришлось строиться и выкликнуть по очереди всех живых, чтобы дать имя трупу.
Мне тоже это грозило ежеминутно. Но особенно мучила необходимость улыбаться Рябому, развлекать его рассказами о загранице и получать за это лишний черпак супа. Да, товарищи, вот тогда во мне начала расти мысль: а что если я убью Юрка или Рябого? Я стал обдумывать технику убийства и его последствия. Новый срок сам по себе меня не беспокоил, но оставалась единственная загвоздка — Анечка: как выбраться в лагерь и не потерять ее, то есть не попасть в этап? И вдруг все разрешилось так просто и ясно.
— Для вас, — сказал Севочка, снимая с печки сковородку.
— Да. Жизнь, как палка с двумя концами: если один поднимается, то другой, естественно, опускается. Меня от верной гибели спасли каторжники; я не думаю, что поселение в Сус-лово явилось для них злом. Есть места и похуже.
— Да. Во всяком случае, — в один голос подхватили остальные, — появление каторжников в Сиблаге — это знамение послевоенного времени! Это начало новой эпохи!
Такое мнение не было преувеличением. Все началось незаметно: год назад в больничную зону явилась очередная комиссия — человек десять полковников. Стояли, смотрели, потом сверялись по плану. Наконец, вошли в БУР. Прошли по двору из конца в конец, заглянули в барак. На заключенных не обратили ни малейшего внимания. Кто-то попробовал подойти к ним с жалобой, но усатый полковник оборвал словами: «Это дело вашего начальства. Нас ваши дела не касаются. Мы — инженеры».
Все растерялись.
— Что ж они собираются тут строить? Неужели новый барак? И когда? При наших темпах нам до него не дожить.
Но дня через три случилось неожиданное: нас всех утром выпустили в лагерную зону, Рябого перетащили в больницу, кое-кого с ходу отвели к вахте и шуганули дальше в этап, а остальных расселили по рабочим баракам. Я вернулся к себе в кабинку и сменил Беднаржа, который опять стал врачом старого инвалидного барака.
К обеду в зону завезли новенькие сосновые бревна длиной метров в пять-шесть и большие мотки колючей проволоки. Десять рабочих и все инвалидные бригады были с утра поставлены на рытье ямы вдоль огневой дорожки и установку столбов. Дня через три внутри огражденной зоны вырос второй высокий забор, густо оплетенный колючей проволокой — образовалась зона в зоне, загон в загоне: в него вошла бывшая медицинская зона и БУР вместе с его прежней наружной оградой и огневыми дорожками. В этой новой двойной зоне перед крыльцом бывшей больницы Таировой (больных переселили в больницу № 3, против штаба) построили входную вахту. В углу выкопали яму и над ней домик — морг.
