— Готов! Воду! Ещё кружку! Ещё! Нагни ему голову ниже, Петька! Так! Хорошо! Следующий!

Петька волочит спасённого по коридору и швыряет на траву перед крыльцом и обратным ходом доставляет нового. Мы работаем слаженно, быстро, как машины: их жизни зависят от нашей расторопности.

— Петька, следующий!

Топот. Отработанное чучело, болтая тряпьём, исчезает в дверях. Топот. На стуле новое. Быстрые, сильные движения. И снова:

— Петька, следующий! — Так на конвейере летит один десяток за другим.

Межу тем, пока мы, увлечённые работой, зазевались, один из спасённых за нашими спинами успевает быстро проглотить чью-то рвотную массу из ведра. Его обрабатывают снова, но на этот раз Петька спускает его с крыльца вниз головой, и бегом уносит на помойку полные ведра и тазы. Спасённые, счастливо сопя, ковыляют в барак, на ходу утирая рукавами вспотевшие от напряжения лица. А в бараке уже толпа шакалов теснится вокруг жарко горящей плиты — все котелки полны, в них булькает овощное рагу: набухшие в чьих-то желудках непрожёванные зерна щепочками извлечены в уборной и на помойке, хорошо промыты на водокачке и теперь пущены в дело вторым оборотом.

Вечер — час азартной борьбы за пищу: успеешь — поешь досыта, только не зевай!

Возвратясь в кабинку, я прежде всего закурил и повалился на койку. Но не на долго. Вкрадчивое:

— Можно?

В кабинку через полуоткрытую дверь боком, плечом вперёд вскользнула, как будто бы вкралась молодая девушка. Чёрная казённая гимнастёрка вправлена в чёрную же узкую и короткую юбку, на ногах — щёгольские ярко начищенные сапожки, русые волосы прикрыты большим чёрным платком. Я встаю навстречу. Она нараспев спокойно мне говорит:

— Я на осмотр. Меня направил на отдых начальник режима. Вот записка.

Она подходит ко мне так близко, что её грудь касается моей и пристально смотрит вперёд, точно не видя, как будто бы сквозь меня. У неё большие широко расставленные карие глаза, чистые и прозрачные, но без выражения, как у зверя. «Глаза лани, — думаю я. — Нечеловечьи».

— Так осматривайте, доктор.

Она берёт мою руку и сует себе за пазуху.

— Они тёплые.

— Кто?

— Груди. Я из бани.

В ладони я действительно держу маленькую грудь, будто согретое солнцем яблоко. Смотря мне в глаза и в никуда, она тихо поёт:

— Вы сами на больничном питании?

— Гм… А зачем тебе знать?

— Я из Карлага. В Долинке жила с доктором. Он и мне выписывал будто бы на одного старика-туберкулезника. — Девушка спокойно рассматривает кабинку, рукой прижимая мою руку к своей груди. — А вещей у вас вроде негусто, а? Как моё сердце?

— Чувствую, что любвеобильное.

Её ясный взор как будто бы замечает меня — на правильном лице появляется отражение какой-то мысли.

— Что значит это слово? Да? Спасибо. Я у вас буду только на питании, а жить — в женском бараке. Со штабными — у них чисто и культурно. Не люблю старых, больных и грязных. Люблю молодых и чистых.

Я вынул свою руку из-за ворота и сел на табурет.

— Да, ты чистенькая. Точно вся выстиранная и выглаженная.

Лёгкая тень усмешки пробежала по её худому, очень правильному лицу.

— Что вы… Я такая грязнулька. Меня и зовут — Грязнулька. Не смейтесь. Я — невесёлая, доктор. Вы с кем живёте? С толстой чернявой докторшей?

— Нет.

— Вечером придёте в клуб? Я буду говорить стихи.

— Приду.

— Я их много знаю. Люблю стихи. Учу от контриков.

Она опять, думая о чем-то другом, внимательно и вместе с тем рассеянно скользнула глазами по кабинке.

— Так я передам.

— Что?

— Да насчёт буду ли жить с вами или нет.

Не притрагиваясь к двери, она легко и плавно боком выскользнула вон. Как ящерица.

Я посмотрел на свою руку, всё ещё ощущавшую тёплую округлость солнечного яблока, и покачал головой. Сел к столу и стал разносить данные новой подопечной на свои фанерки. И снова стук в притолоку полуоткрытой двери.

— Разрешите? У меня направление в женское отделение.

Невысокая женщина с нежно-белой прядью над моложавым лицом подала мне бумажку и устало садится на второй табурет.

— Иванова Анна Михайловна. Инженер. Работала в авиации. — И дальше, полузакрыв глаза, она произносит всю формулу.

Я записываю данные.

— Вы откуда?

— Из Москвы. Муж сидит на севере, в Чибью. У него десятка.

На ней хорошо сшитый лыжный костюм — куртка и короткие штаны. На ногах толстые чулки и спортивные ботинки. Ноги красивые, вся фигурка, маленькая и стройная, напоминает что-то далёкое, забытое… Другой мир… Помолчав, женщина поднимает печальные серые глаза:

— У меня нет ценных вещей, но вот здесь, видите, коробка настоящего кофе. Это — единственное моё богатство. Я слышала о вас как о порядочном человеке и прошу оставить её на хранение. Я иногда приходила бы и делала себе кружку кофе. Можно?

«Какое породистое, хоть и измученное лицо, — думал я, разглядывая её исподлобья. — Она отойдёт, если только её не двинут дальше на этап. Однако мне пора. Начинает смеркаться. Сейчас в клубе начнут собираться наши. Вот принесло её не вовремя».

— Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь поддержать сердце. И перевяжите ногу. Мы шли пешком целый день.

Я торопливо наливаю в кружку лекарство и начинаю перевязывать стёртый палец. Она морщится и вскрикивает.

— Тише, вы не дома. Поверните ногу. Быстро. Так. Готово. Чего же вы не пьёте лекарство?

— Я уже выпила.

Я разгибаю спину и смотрю в окно на предвечернее золотое сияние. Надо спешить.

— Петька, позови Федьку-Шрама. Он будет сторожить посылки. Пусть поужинает и сейчас же приходит. Как, вы выпили лекарство? Вот оно, в кружке!

Женщина сидит, прислонившись спиной к стенке. Глаза у неё закрыты.

— Я выпила из мензурки, — сонно отвечает она.

Я хватаю мензурку. Так и есть — пустая.

— Лекарство бурого цвета. Пахло йодом.

Снежная прядь медленно падает на лоб, голова опускается на грудь. Она засыпает. Я трясусь от ярости.

— Я украл это чернило у самого начальника лагеря, понимаете?! В зоне чернил нет, мы царапаем слова гвоздями на фанерках. Я добавил в чернила йода для количества! Я пишу роман, чёрт подери, вы слышите?! А вы являетесь и выпиваете мои чернила, все до капли! Чёрт бы вас взял! Видите, видите — ни капли не осталось! Знаете, это уж слишком! Просто нахальство какое-то — прийти и выпить чернила! А ещё инженер! Откуда я теперь возьму чернила, а? Вы об этом подумали?!

Но виновница спит. Пройти меж собак и штыков тридцать километров с вещами на плечах голодному и истощённому человеку трудно. Да и ноги в тюрьме и на этапе разучились ходить. Мне делается её жалко. Я наклоняюсь, поднимаю выпавшую из рук коробку и ставлю её на полку, где у меня хранится много чужих богатств — сало, папиросы, консервы.

После раздачи ужина больным я беру её за плечо. Нехорошо, что я поднял крик. Жалко чернил, конечно, но ничего не поделаешь. Что уж там…

— Проснитесь. Вот суп. Ешьте. Сейчас пойдем на концерт — вам полезно посмотреть на обстановку и познакомиться кое с кем из людей. Они пригодятся. Вам с ними жить.

Она молча хлебает суп сначала с закрытыми глазами, потом горячая еда начинает действовать — её лицо розовеет, в глазах появляется живой блеск. Она встаёт, энергично подтягивает куртку и штаны и послушно говорит:

— Я готова.

Но в дверях уже стоит, широко улыбаясь и протягивая вперёд сильную руку, молодой коренастый мужчина. Новенькая телогрейка раскрыта, виден ворот дорогой вольной рубахи. Из-под форменной шапки вызывающе торчит клок вьющихся волос. Лицо открытое, сильное, сухое. Через лоб и щёку тянется шрам. Два смеющихся голубых глаза внимательно оглядывают незнакомку, потом меня.

Привет, медицина!

Мужчина крепко трясет меня за плечи и протягивает руку моей собеседнице.

— Иванова Анна Михайловна. Инженер. Очень приятно, — неуверенно говорит та.

Мужчина насмешливо косит на меня глазом и в тон отвечает: