Однако возвратимся в Суслово. Под перекладиной находились ворота и калитка, а рядом с ними — тёплая сторожка, откуда вахтёр, не поднимаясь с места, мог выдвигать и задвигать обратно тяжёлый железный засов.

Внутри зоны перед воротами был расположен плац для развода рабочих бригад и этапов, а дальше вдоль ограды кольцом тянулись аккуратные дома, а в центре красовался огромный цветнике многочисленными клумбами. На них, как чёрные галки, копошились мои инвалиды под начальством Андреева. Направо стояли два небольших женских барака: чистый — для обслуги и женских рабочих бригад и грязный — Для мамок и девушек-малолеток. Дальше вросла в землю большая старая общелагерная кухня, а над ней горделиво высился длинный двухэтажный бревенчатый дом-штаб. Тут в поте лица трудилось сто двадцать агрономов, инженеров, экономистов и бухгалтеров, которые из рук вон плохо обслуживали вместе с полусотней вольняшек, хозяйство, аналогичное которому, где-нибудь на Украине до революции не плохо управлявшееся у помещика одним управляющим, одним счетоводом и одним объездчиком.

Перед штабом красовалась берёзовая рощица, а в ней высилось второе двухэтажное здание зоны — больница для обслуживающего персонала № 3. В этом доме помещались больничная прачечная, кабинеты вольных врачей и зал клуба (бывшая лагерная столовая) со сценой и двумя крохотными уборными для артистов. Вдоль другой стороны зоны тянулся одноэтажный барак — хирургическая больница № 2 для заключённых с палатой для вольных. Дальше рядышком стояли домики — канцелярия начальника медсанчасти, морг, баня, ветеринарная, санэпидстанция и амбулатория для рабочих и обслуги. Слева от входа выстроились мужские рабочие бараки, а от последнего из них через всю зону к амбулатории тянулся забор, отделявший рабочую зону от больничной. Против амбулатории виднелась днём охраняемая самоохранником калитка в больничную зону. Там здания тоже теснились к огневой дорожке вдоль заборов, а в центре находилась плантация капусты, картофеля и лука, насаженная моими инвалидами по инициативе мамы Тэры. С той стороны, где в рабочей зоне стояли жилые бараки, тянулась терапевтическая больница № 1 для рабочих с комнаткой для вольных; с противоположной стороны чернел мой старый инвалидный барак.

Вдоль ограды между двумя зонами строился ещё один большой и красивый больничный барак для выздоравливающих и отдыхающих, а с противоположной стороны торчали увитые колючей проволокой столбы, позади которых покосился к земле барак усиленного режима (БУР) — земное отделение преисподней ада. Калитка в БУР имела вахту и вышку и была расположена прямо против маленькой кухни Александра Сергеевича; другая небольшая кухня была рядом с моим бараком, около калитки в рабочую зону. Позади общего ограждения зоны, то есть уже «на воле», находились ШИЗО, или штрафной изолятор, аптека, пекарня, сыроварня, ремонтномеханический завод, автобаза, конобаза, склады вещевые и продуктовые, баня и клуб, и жилье для вольных — казармы охраны и убогие избы, в которых жило начальство с семьями. Тут же под кое-как сколоченными навесами коротали невесёлую жизнь обшарпанные, низкорослые коровенки и дикого вида тощие куры. Горсть этих неряшливых изб величалась вольным городком, который не шёл ни в какое сравнение с нашей зоной, поражавшей своим великолепием — чистотой и порядком, я бы сказал — нарядностью. Мы, заключённые, мечтали о нескольких избах за забором как о земном рае, а его обитатели и обитательницы с радостью приходили в зону, чтобы отдохнуть и развлечься.

За рощей, позади вольного городка, находился поселок и станция Суслово, дальше во все стороны, куда ни глянь — сибирские дали; холмы и торфяные болота, леса и перелески, могучая река Мара и приземистый пыльный городок Мари-инск, над которым гордо высилось красное кирпичное здание тюрьмы. Это была наша столица, предел всех мечтаний и практических расчётов.

Среди лесов и болот, на расстоянии 20–30 километров друг от друга, прятались ещё девять лагпунктов и один распред, подчинённые штабному отделению в Мариинске. Каждый из нас там бывал, каждый хотел бы побывать ещё, это был пуп нашего мира. Таких отделений было пять, и все они составляли лагерное государство, именуемое Сиблагом, со стольным градом Новосибирском. Он был уже вне пределов наших мечтаний — в Новосибирске никто из нас не был и о нём никогда не думал. Мы знали, что наше лагерное государство граничит с такими же другими — на западе с Карлагом со столицей в Караганде, а на востоке — с Краслагом со столицей в Красноярске. Оттуда всех нас и этапировали в Сиблаг и Суслово, мы знали об их существовании из практики собственной жизни. Но была и ещё одна столица, куда каждый месяц мы писали заявления о пересмотре своих дел, — Москва. Однако, достоверность её наличия в этом мире ничем фактически не доказывалась, её мы не помнили и интуитивно ощущали, что свои заявления направляем на тот свет, тем более, что эта мифическая Москва всегда и неизбежно отвечала только отказом, который, кстати говоря, нам сообщался из вполне конкретных мест — из Новосибирска через Мариинск. Но если Москва не существовала как реальное понятие, то оно жило в нашем сознании как понятие фантастическое, божественное и роковое — именно оттуда на головы лагерников проливался редкий золотой дождь внезапных и ничем не объяснимых освобождений. Конечно, это был не особенно сложный трюк — держать несчастных людей в состоянии постоянного приятного возбуждения: «Ведь если сегодня освободили моего соседа, то завтра могут освободить и меня!» — «Писал и, счастливец, заявления в Москву? Ого! И сколько!» И вот каждый выходной весь лагерь погружался в сосредоточенное молчание — все строчили заявления из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие. Заявления с каждого лагпункта увозили мешками и грузовиками, а из всего лагеря — поездами. Накладное дело? Нет, не очень. Возить письма стоило дешевле, чем содержать стрелков, а без золотого дождя из мифической Москвы лагерники давно озверели бы и разнесли в щепы заборы и в клочья малочисленную охрану. Нет, золотой дождь — это была хитро задуманная комедия и трезво рассчитанный обман.

Итак, по Петькиному зову я отправился к маме Тэре. Выставив вперёд живот, засучив рукава, подбоченясь и расставив ноги, она стояла посреди процедурной как усмиритель зверей на арене цирка. Перед ней стояли помойные ведра и тазы, а на столике ожидала высокая бутыль с подогретым растительным маслом: начальник Сидоренко так уважал медицину, что даже в этот страшный год нехватки продовольствия по первому требованию отпускал драгоценное масло для лечебных целей. Заболевших уборщиков урожая самоохранники под руки тащили в больницу прямо от ворот, и полдесятка их уже корчилось и кричало, валяясь на траве у крыльца. Другие от ворот бегом неслись в уборную. В основном это были мои люди, посланные на работу по приказу медсанчасти для укрепления сил и чтобы подкормиться. Но голодный не имеет разума, он ест всё, что может схватить, и столько, сколько успеет проглотить, до пределов набивая за день работы на полях свой желудок нежеванными овощами — горохом, викой, картофелем, свеклой, турнепсом, морковью, луком, капустой. К концу рабочего дня проглоченное под влиянием животного тепла, желудочного сока и выпитой горячей баланды разбухает и увеличивается в объёме. Возникает желудочная непроходимость, резкое растяжение желудка и угроза мучительной смерти. Объевшиеся сначала попадали к Тэре, затем, если терапевтические процедуры не помогали, — к Святославу Ильичу на операцию. Те из объевшихся, кто в изнеможении залезал на своё место на барачных нарах, в страшных мучениях умирали на следующие сутки. Спасённые, с очищенным и промытым желудком, ложились спать, на утро опять ползли на поля, а вечером мы встречались у Тэры снова: это была вертушка, раскручиваемая рукой голода, и выбраться из неё было нелегко.

— Ну, Петька, давай первого! Быстро! Шевелись! — по-боевому, басом командует Тэра. Больничные санитары волокут скрюченное воющее чучело, с размаха швыряют его на табурет и запрокидывают голову, оттягивая её назад за оба уха. Я согнутой под подбородком рукой прижимаю её затылок к своей груди, а другой рукой вставляю в рот железную воронку. Санитары держат страдальца за руки. Тара льёт в воронку масло. Через минуту начинается бурная рвота. Смазанная маслом плотная разноцветная масса колбасой вьётся из горла.