— Нома? — в один голос говорят "мои ассистенты.

— Да. Водяной рак. Направлять его к Таировой уже нет смысла. Жалко — молодой парень. Несите его к Святославу Ильичу — пусть попробует хирургическое лечение. Там его хоть вымоют как следует…

— Это Ян Суркиньш. Инженер-строитель из Риги. Мы ехали в одном этапе, — поясняет Буся и добавляет: а дома, небось, ждут… Помойная смерть — страшное дело!

Серые тени по очереди, кряхтя, поднимаются с пола и ковыляют к моему столу. Еще один… Еще… Последним, едва передвигая слонообразные ноги, тяжело переваливается человек неопределенного возраста. Из оборванных рукавов торчат тощие руки. Больной вяло бубнит положенные данные, сам ставит себе диагноз «голодный понос» и собирается ползти вон.

— Куда же вы?

С искаженным лицом больной молча показывает себе на ноги. И тут только мы понимаем несоответствие между руками и ногами: он худ до предела, но зимние ватные штаны туго перетянуты у щиколоток и на поясе и до верху наполнены жижей. Она течет из него беспрерывно, штаны под ее давлением раздуты в виде двух стеганых баллонов, и сквозь мелкие дырочки здесь и там текут мутные слезы.

— Я полон, доктор! — со злобным отчаянием сквозь зубы рычит больной. — Проклятье! Как я боролся… Нет, довели начальнички до социализма… В брюках ведро, не меньше! Их хватает часа на три… Надо идти в уборную слить. Проклятье! И откуда берется? Ведь жрать нечего! Дайте напиться, умираю от жажды!

Петька перекидывает его руку вокруг своей шеи и обнимает больного за талию. Медленно они уходят. Утренний прием новичков кончен. Дежурный больной (он за обедом получит Добавочный черпак супа) шваброй подтирает пол. За окном слышно, как Петька говорит больному:

— На, браток, докури. Махра с мятой, понял? Оно, конечно. - ты устроился законно: уборная всю дорогу при тебе. Но, Милок, тута бойся одного — всасывающего аппарата!

Все новички записаны в школьную тетрадь с надписью «Больничный журнал» и разнесены по двум фанеркам — на 400 грамм хлеба и барачное питание: это обычное, так называемое общее питание, но приготовлено оно Александром Сергеевичем чище, лучше и, главное, честнее, чем на лагерной кухне. К нему добавляется котлетка из сырого мяса и стакан молока (еще два фанерных списка).

Каждый больной получил какое-нибудь врачебное назначение на новых фанерках: оно необходимо психологически, это та соломинка, за которую хватаются утопающие. С завтрашнего дня Буся будет смазывать йодом ушибленное колено человеку, который повалился от голода — но все равно, смазывать надо, даже если нельзя накормить: лишить страдающего еще и надежды — это было бы слишком жестоко! Петька уже показал новичкам места на нарах и перетащил их под руки в баню. Там он сполоснет всех прохладной водой без мыла (горячая вода выдается только работягам и по одной шайке раз в десять дней вместе с десятиграммовым кусочком дрянного мыла) и затем ослабевших, почти полуобморочных, по очереди притащит на спине обратно в барак.

А я с Бусей выхожу на крыльцо и торопливо делаю несколько глубоких вдохов. Затем мы стискиваем зубы и отчаянно лезем на нары — начинается обход лежачих больных. Ежедневно я осматриваю половину наличного состава, то есть сто из двухсот. Человек пятьдесят, так называемые ползунки, сами доберутся до кабинки, а вот остальных, именуемых дохликами, мы обязаны осмотреть на месте. Казак Буся, с коптилкой в одной руке и фанерным списком в другой, пробирается между лежащими первым, я ползу вторым. Вот он осветил фамилию в списке, справился у соседей о состоянии больного, заполз больному за голову, приподнял ее и разгреб лохмотья на груди и животе.

— Лопатин Степан Иванович, лежит второй месяц.

Я ощупываю, выстукиваю и выслушиваю больного. Взяв в руку коптилку, освещаю нужные места — лицо, живот, пролежни, анус, конечности.

— Отметьте — плюс/минус = минус.

Это наш шифр — «состояние ухудшается».

Мы выползаем в проход, Буся делает отметку, и мы снова лезем в темный смрад. Буся водит коптящим огоньком направо и налево и находит следующего.

— Иванченко, Парфен Игнатьевич. Один месяц и три дня.

Найти пятьдесят больных в темноте нелегко: они совершенно равнодушны к окружающему, не отвечают на вопросы и все похожи один на другого, как однообразны и симптомы их болезни, или лучше сказать состояния.

В тусклом кружке света я вижу вьющуюся струйку копоти, напряженное лицо Буси с каплями пота на лбу и то, что мы ищем. В груде черных и серых тряпок вдруг выплывает из мрака холодная, сухая, шероховатая, серая или синеватая кожа больного сухой формой: оттянешь такую кожу от выпирающих костей, и она долго не расправляется и торчит жесткой складкой, как скомканная оберточная бумага. Или покажется голая нога отечника, похожая на блестящую, очень толстую и плотную колбасу: привычного очертания ноги нет, от паха до кончиков пальцев на матрасе лежит холодная, влажная, полупрозрачная колбаса, из которой внизу чуть торчат человеческие ноготки; вверху кожа до блеска натянута, но цела, а ниже того места, где должно быть колено, — не выдержала натяжения, лопнула и дала розовые трещины, из которых сочится прозрачная влага.

— Нечипуренко Влас Власович, три месяца десять дней, — прочтет по списку Буся у следующего и осветит череп, к костям которого как будто прилипла истонченная мертвая кожа; ввалившиеся глаза полузакрыты, зубы оскалены в застывшей насмешливой усмешке.

— Что-то ты сегодня плох, Влас Власович! — скажу я. — Буся, освети его целиком. Надо уточнить общий статус, это скоро понадобится. Вы поняли?

Мое лицо как будто ползет по торчащим ребрам — короткой трубкой я ловлю в легких признаки начинающегося застойного воспаления, предвестника конца. Агонизирующих мы перетаскиваем на единственную вагонку, стоящую у двери — там больше света и воздуха и никто не толкает. Буся поворачивает то, что когда-то в миловидной украинской деревне было Власом Нечипуренко, и мы видим выпяченные углы лопаток, острые шипы позвонков и реберные дуги, ниже — ножеобразные края тазовых костей, а под ними, вместо ягодиц, Два пустых, сморщенных кожаных мешка, между которыми темнеет глубокая воронка: зажимы прохода ослабели и разошлись, и он зияет так, что кажется, освети Буся воронку получше — и через нее будет видно еще живое сердце…

Закончив осмотр, мы моем руки и валимся на табуреты — выбраться на воздух нет сил. Так мы сидим, скрючившись, подпирая головы руками. Потом начинают возвращаться силы.

Мы делаем закрутки и курим, все еще молча. Пьем воду. Когда восстанавливается речь, я диктую назначения и сам заношу записи в ученическую тетрадь — она заменяет истории болезней, на человека полагается одна страница. Отечники получают мочегонные и сердечные, а также отсасывающие компрессы на участки лопнувшей кожи. Удалять воду из брюшной полости троакаром нельзя — получится инфекция, рожа и смерть, да и сердца слишком ненадежные. Сухарям назначаются сердечные и переливание своей крови, если начался фурункулез. С карбункулами я отправляю больных к хирургу, желтушников — кТэре. Серьезных инфекций в зоне, изолированной от внешнего мира, нет (вшивости тоже), бич моих больных — понос — явление функциональное. Атеросклероза и гипертонической болезни у голодающих в серьезной форме не бывает. Свежий рак в зоне — редкость: за восемнадцать лет я наблюдал только три таких случая.

Затем я погружаюсь в канцелярскую работу: разношу на фанерки и дощечки множество данных, за ними — живые люди, это требует точности. Я царапаю списки на раздачу лекарств, на процедуры, на направление в больницы, а также ведомости на питание для двух кухонь (на больных и обслугу), заявки для каптерки и бани. На особой фанерке ведется список тяжелых больных на случай прихода начальства, для МСЧ и первого отделения штаба — квартальный список умерших. Во второй школьной тетради я делаю для аптеки выписку лекарств. Все! Теперь нужно отложить дела в сторону, закрыть глаза и сосредоточиться.