— Когда Кит станет брать новую собаку, — заметил Руб, — скажем, чтобы выбрал ротвейлера. Или добермана. Ну или хоть какую-нибудь, с которой не стыдно показаться на люди.

Мы остановились на перекрестке.

Руб наклонился к Пушку.

Сладеньким голосом заворковал:

— А ты мелкий уродец, Пушок, а? Уродец? Уродец. Ты уродец, ты в курсе? — И псина облизнула губы и довольно запыхтела. Если б он только понимал, что Руб его обложил с ног до головы. Мы перешли улицу.

Мои ноги шаркали.

Ноги Руба танцевали.

Пушок скакал, и поводок-цепочка звенела в такт его пыхтению.

Разглядывая его сверху, я понял: тело у него крысиное, а вот шуба на нем — что-то непостижимое уму, иначе не скажешь. Как будто он тысячу оборотов прокурился в центрифуге. Засада была в том, что мы, вопреки всему, полюбили эту животину. Даже в тот вечер после прогулки я ему скормил кусок стейка, не доеденный Сарой за ужином. Вот незадача, мясо оказалось жестковато для Пушковых малюсеньких зубиков, и бедняга чуть не подавился.

— Итить твою, Кэм, — смеялся Руб, — ты что, уморить хочешь бедного уродца? Он ща задохнется.

— Я думал, разжует.

— Разжует, черта лысого. Ты глянь. — Руб махнул рукой. — Глянь!

— И что делать? — спросил я.

У Руба возникла идея.

— Может, тебе достать у него из пасти, пожевать и отдать?

— Что? — Я посмотрел на Руба. — Хочешь, чтобы я пожевал?

— Точно.

— Сам, может, пожуешь?

— Ну щас.

В общем, мы фактически оставили Пушка давиться. Уже было ясно, что все обошлось.

— Это закалит его характер, — изрек Руб, — ничто так не укрепляет волю собаки, как хороший кусок, застрявший в горле.

Мы вместе увлеченно смотрели, как Пушок расправляется со стейком.

Когда он доел и мы убедились, что угроза гибели от непрожева миновала, мы отвели его домой.

— Надо просто швырять его через забор, — сказал Руб, но мы оба знали, что никогда так не сделаем.

Тут немалая разница: смотреть, как собака чуть не сдохла, подавившись, или швырять ее через забор. Ну и кроме того, наш сосед Кит был бы от такого очень не в восторге. А он умеет быть довольно противным, этот Кит, особенно если дело касается его дражайшего песика. Нипочем не подумаешь, что такой жесткий мужик может завести такого пушистика, но, я почти не сомневаюсь, он все валит на жену.

Представляю, как он говорит друзьям в пабе: «Это собачка жены. Повезло, что соседские пацаны-оболтусы ее выгуливают: их мать заставляет». Он иногда лютует, но вообще-то нормальный мужик, этот Кит.

Кстати о жестких мужиках: оказалось, отец хотел-таки, чтобы мы ему помогли в ближайшую субботу. Сейчас он нам очень неплохо платит и кажется вполне довольным. Недавно, как я уже говорил, он сидел без работы и ходил прям несчастный, но сейчас с ним работать — просто радость. Иногда мы на обед идем в кафе, едим рыбу в тесте, а бывает, играем в карты на отцовском замызганном красном «эскимоснике», но это все только если мы вкалываем, как кони. Клифф Волф — фанат конского вкалывания, и, если честно, мы с Руб тоже. А еще мы были фанатами рыбы в тесте и карт, хотя выигрывал обычно старик Клиффорд. Или выигрывал, или игра слишком затягивалась, так что он ее прекращал. Есть ситуации, где ничего не поделаешь.

Я еще не сказал вам, что у Руба водилась и другая работа. В прошлом году он закончил школу и, несмотря на кошмарные оценки на экзаменах, поступил учеником к плотнику.

Помню, как он принес эти оценки.

Он раскрыл конверт возле нашей покосившейся разболтанной калитки.

— Ну, как? — спросил я.

— Ну-у, Кэм… — Он улыбался, словно был доволен собой на сто двадцать процентов. — Могу сказать в двух словах. Первое слово «полный». Второе — «кабздец».

И все равно он нашел работу.

Сразу же.

Это же Руб.

И ему не было нужды работать на отца по субботам, но он почему-то все равно работал. Может, из уважения. Раз отец просит, Руб делает. Может, не хотел, чтобы его считали лентяем.

Не знаю.

Ну, так или иначе, в ту субботу мы работали со стариком Волфом, и он разбудил нас ни свет ни заря. До солнца.

Мы ждали, пока батя выйдет из туалета (а он обычно оставлял его в ужаснейшем состоянии — в плане запаха), и решили с утра пораньше перекинуться в карты.

Пока Руб тасовал и раздавал на кухонном столе, я вспомнил, что было, когда мы решили сыгрануть за завтраком, несколько недель назад. Идея-то была неплохая, да вот я умудрился разлить свои хлопья на всю колоду, потому что еще наполовину спал. И вот даже теперь на карте, которую я откинул в отбой, обнаружились присохшие хлопья.

Руб взял карту.

Рассмотрел.

— Ха.

Я:

— Знаю.

— Убогий ты.

— Знаю, — тут только согласиться и оставалось.

Послышался звук смываемой воды, потом пошумел кран, и папаша вышел из ванной.

— Идем?

Мы закивали и стали собирать карты.

На работе мы с Рубом рыли землю, как черти, болтали и смеялись. Признаю, с Рубом всегда здорово похохотать. Он рассказывал про одну прежнюю подружку, которая любила жевать ему уши.

— Ну пришлось ей купить, блин, жвачки, а то бы щас ходил без ушей.

«Октавия», — подумал я.

Я задумался, какую историю он расскажет о ней через месяц-другой, когда у них все закончится и уплывет за поворот. Ее внимательный взгляд, растрепанные волосы, обычные ноги с изящными ступнями. О каких ее причудах Руб расскажет, интересно. Может, она требовала, чтобы в кино он клал ладонь ей на бедро, а может любила просовывать пальцы ему в кулак. Я не знал.

Все получилось быстро.

Я открыл рот.

И спросил.

— Руб?

— Чего?

Он бросил рыть и посмотрел на меня.

— Сколько еще у тебя с Октавией?

— Неделю. Может, две.

Мне оставалось лишь рыть дальше, а день не спеша поплыл мимо.

На обед — рыба, жирная и вкусная.

Картошка — покропленная солью и пропитанная уксусом.

За едой отец просматривал газету, Руб взял у него телепрограмму, а я стал писать новые слова в уме. Карты на тот день закончились.

Вечером миссис Волф спросила, как у меня дела в школе, и я вернулся к своим недавним мыслям о том, были ли у матери причины в последнее время расстраиваться из-за меня. Я доложил ей, что в школе все путем. Какую-то секунду я раздумывал, не сказать ли кому-нибудь про слова, которые стал записывать, но нет, я не мог. В каком-то смысле это было стыдное, что ли, хотя только эти мои записи и шептали мне на ухо, что все идет как надо. Я не признавался — никому.

Мы вместе прибрались на кухне, пока объедки от ужина не задубели, и ма рассказала мне про книгу, которую читала тогда, под названием «Мой брат Джек».[5] Она сказала, что книга про двух братьев, и как один из них взрослел и при этом все досадовал на то, как он живет и каков он сам.

— Придет время, ты расцветешь, — были ее предпоследние слова. — Только не суди себя слишком строго. — А эти — последние.

Она ушла, я остался на кухне один и понял, что миссис Волф великолепна. Не в смысле блестящий ум или что-то другое блестящее. А великолепна вообще, тем, что она такая, как есть, и даже морщинки вокруг ее постаревших глаз были разных оттенков доброты. Вот отчего она была великолепна.

— Привет, Кэмерон. — Это попозже ко мне заглянула Сара. — Ты как насчет сходить завтра к Стиву на игру?

— Давай, — ответил я. Делать мне все равно было нечего.

— Отлично.

В воскресенье Стиву предстоял очередной матч, но на другом стадионе, где-то в районе Марубры. Ехать решили только мы с Сарой. Зашли к Стиву, и он повез нас на своей машине.

На том матче произошло кое-что важное.

Мы возвращаемся с кладбища обратно в город, и ночь все еще в самом начале.

Мы идем, спотыкаясь, и я думаю о цвете доброты, осознавая, что ее краски и оттенки на человеке не рисуются. Они въедаются.