— Я знаю, что случилось вчера, — начал он, — Сара рассказала.

— Пришел Руба проведать? — спросил я. — Он в постели, но, наверное, еще не спит.

Я потянулся открыть дверь, но Стив не хотел входить.

Он стоял передо мной, не двигаясь.

— Что? — спросил я. — Что?

Его речь была отрывистой, но спокойной.

— Я не Руба проведать — я к тебе.

Октавия поерзала на диване, а я не отрываясь смотрел на Стива.

Он продолжил:

— Сара сказала, ты ночью нес его на руках от старого депо до дому.

— Ну, большое дело…

— Нет. Не ври, Кэм. Это большое дело.

Он возвышался надо мной, но теперь это была просто физическая особенность. Разница в росте.

— Это большое дело, договорились?

— Договорились, — подтвердил я.

Мы улыбнулись друг другу.

Вот Стив.

Вот я.

Молчание копилось у наших ног, а мы улыбались друг другу.

Потом он прошел в дом, но задержался там недолго. Потом ушла и Октавия, так что я отправился к себе попечатать на машинке. По правде говоря, я побаивался, поскольку печатать на ней хотелось что-то выдающееся. Пошел одиннадцатый час, а я все еще сидел перед ней, не трогая клавишей.

Вот-вот, говорил я себе. Слова вот-вот придут.

В воскресенье мы с Октавией отправились в гавань пораньше, чтобы не опоздать на матч к Стиву.

Я стоял у воды, слушая издали песню гармошки, и вдруг рядом возник Руб. Я удивился его появлению, но отметил, что лицо у него начало подживать.

— Привет, Кэм, — сказал он.

— Привет, Руб.

Его что-то беспокоило, я заметил.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я.

Он наклонился, меся руками в карманах. Мы смотрели на воду, и я чувствовал: Руб раскисает, самую малость. Он повернулся и ответил:

— Пришел тебе кое-что сказать.

Он смотрел на меня. Мы были в глазах друг друга.

— Руб? — окликнул я.

Вода в бухте вздыбилась и опала.

— В общем, — начал он, — всю жизнь я вроде думал, что ты должен тянуться за мной, понимаешь?

Лицо у него сделалось такое, будто он потянулся ко мне.

Я кивнул.

— Но теперь-то я понимаю. Теперь понимаю.

Я ждал, но продолжения не было. Я переспросил:

— Что понимаешь?

Он глядел на меня и дрогнувшим голосом сказал:

— Это я тянусь за тобой…

Его слова окружили меня и проникли внутрь. Влезли под кожу, и я знал, что обратно они не выйдут. Они останутся во мне навсегда, как и этот миг между Рубеном Волфом и мной.

Мы склонились у парапета.

Думая истину.

И когда наконец выпрямились и обернулись навстречу миру, я почувствовал, как что-то карабкается сквозь меня. На четвереньках, внутри, и вот поднимается, поднимается — и я разулыбался.

Я улыбался, думая: «Голод», — потому что прекрасно понимал, как оно бывает.

Голод.

Стремление.

Мы шагали, и мало-помалу я ощущал их красоту и пробовал их на вкус, будто слова на языке.

Я дома.

Вот, сижу на заднем крыльце своего сознания, а город, как всегда, встает до горизонта.

Рождается дневной свет на исходе зимы, и во мне нарастает голод.

Клавиши ждут…

Я думаю: о гранях слов, о верности крови, о музыке девушек, о руках братьев и о голодных собаках, воющих в ночи.

Так много мгновений нужно запомнить, и я иной раз думаю, может быть, на самом деле мы вовсе не люди. Может, мгновения — это и есть то, что мы есть.

Мгновения слабости и силы.

Мгновения спасения, мгновения всего на свете.

Я бродил по реальному миру, я писал себя сквозь темноту улиц в своей голове. Я вижу людей, шагающих по городу, и воображаю, где они были, и что сделали с ними мгновения их жизни. Если эти люди хоть в чем-то похожи на меня, их мгновения и подымали их, и разили наповал.

Бывает, я просто выживаю.

Но иногда я стою на крыше своего бытия, раскинув руки, и выпрашиваю еще, большего.

Это когда во мне возникают истории.

Они все время находят меня.

Истории, состоящие из подпёсков и бойцов. Из голода, из стремления, из попыток достойно жить.

Одна беда: я не знаю, какая из этих историй явится первой.

Может, все они сольются в одну.

Что ж, увидим.

Когда решу, я дам вам знать.