— Ох, ох! — стонал он. — Помираю! Чую, конец мой пришел!
— Вот видишь, видишь, — сказал воин. — Некрещеный ты, ну и получил по заслугам. Сам призвал на себя справедливую кару. А мне за что досталось? Ведь я у костельной стены сидел, имея на то полное право.
Вряд ли воин произнес все это целиком, но подумал он, несомненно, как-нибудь в этом роде. Впрочем, зачем бы стал он, при своем коротком дыхании, языком ворочать, когда его собеседник глухой, а после полученной взбучки слышал еще меньше прежнего? И воин прекратил пустые разговоры и, хоть у него дрожали колени и жилы вздулись — вот-вот лопнут, он все-таки помог старику подняться с превеликим трудом и усилием довел его до самого безопасного места, если не считать колокольни и одного пустынного закоулка.
Перед этим побируши ночевали на стройке у западных хоров костела святого Вита. Но туда, на эту стройку, стоявшую давно уже под крышей, старик боялся входить. Напоминание о том, что язычники — нежеланные гости вблизи храмов, было еще слишком живо. Это обстоятельство заставило беднягу предпочесть путь, ведший за пределы городских стен, — в открытое поле, туда, где лежал участок, принадлежавший одному еврею.
Когда они, уже вне города, присели отдохнуть, воин посмотрел вокруг, все ли спокойно, и вдруг заметил какого-то маленького человечка. Он шел быстро. Спешил прямо к ним. И воин, упав на колени, стал читать сам над собой отходную. Ему было ясно, что и от язычника, и от него, крещеного, отступилось счастье, что вторая встреча будет хуже первой. Когда он так молился, прощаясь с жизнью, за спиной у них послышался голос монашка.
— Эй, христиане! — кричал монашек. — Люди добрые! Что с вами приключилось?
— Не знаю, добрые мы или нет, а только он — язычник, — ответил воин, указывая на старика, который еле держался на ногах.
Потом прерывающимся голосом, скороговоркой, запинаясь, стал рассказывать монаху о том, что произошло. Как только старик кончил, монах перекрестился и, затянув украдкой мешочек свой двойным шнурком, промолвил:
— Вижу и чую, что сам Господь Бог привел меня к этому язычнику, дабы я крестил его. Вижу и чую волю Божию в том, чтоб он не умер во мраке.
Потом, без дальних слов, схватил старика за руку и потянул его на поле, принадлежащее еврею.
Но случилось так, что еврей, который приобрел этот участок незаконно и должен был таить это ото всех, пришел полюбоваться землей. Был уже вечер, и он думал, что никого в поле не встретит. Заметив каких-то троих приближающихся и видя, что это бедняки, он, собравшись с духом, спросил:
— Чего вам здесь надо, милые?
— Хотим нечестивость твою закопать, — ответил монах.
Но еврей не растерялся.
— Это поле принадлежит одному доброму христианину, — ответил он, — а я только караулю…
— Рассказывай сказки! — отрезал монах. — Знаю я: христианин этот самый — слуга твой, подставным лицом тебе служит. Нам все известно!.. Ты, еврей, лучше не тронь нас!
Старый язычник, услыхавши крик и угрозы, маленько очнулся от своего помраченья и сразу пришел в страшное бешенство. Он плохо понимал, о чем идет речь, но страх перед новыми побоями разбудил в нем дикость, а с ней — мстительность. И вздыбился он, как конь в последней судороге, и проклял еврея страшным проклятьем.
— Сдохнешь, только тронь меня! — прохрипел он. — Повиснешь на осине в аду, и все злые боги ополчатся на тебя! Уж вижу, как они тебе стягивают на шее петлю, как ухватились за ноги твои, как закачались у тебя на загорбке.
Еврей не верил в пророчества и был твердо убежден, что его хранит ветхозаветный Бог. А все-таки, для большей безопасности, похлопал старого язычника по плечу и промолвил:
— Добрый, почтенный, любезный, нежный, бесценный друг мой, возьми обратно свои слова. Я не люблю раздоров и со всеми в хороших отношениях. Знаешь что? Давай поставим силки, и ежели попадется какая куропатка, она — твоя!
Но старик был уже без сознания и растянулся во весь рост на земле.
— Несчастный еврей, — сказал монах, — зачем ты дотронулся до него, зачем хлопал его по плечу? Сейчас проклятье начнет действовать.
— Нет, нет, нет! — воскликнул еврей. — Не надо!
И, бросившись к умирающему, стал его трясти и просить, чтоб тот еще раз разомкнул уста.
— Теперь он и ветра не пустит, — сказал монах. — Да кабы ты даже разбудил беднягу, какая тебе от этого польза? Он проклял тебя, будучи язычником, но ведь я должен его окрестить. А только я это сделаю, только он станет христианином, как уж не в его власти будет отменить языческое проклятье.
— Может, нет уж такой и надобности спешить с крещеньем? — промолвил испуганный еврей.
— Нет, нет! Время не терпит! — возразил чернец. Они еще немного поспорили. Монашек настаивал, заявляя, что не может взять грех на душу, позволив старику издохнуть как скотине. Тут он зачерпнул из соседнего родничка немного воды и, во имя Божие, вылил ее старику на лоб.
Еврей при этом отскочил в сторону, чтобы на него ненароком не брызнула капелька, и, видя, что все кончилось, пошел к себе домой. Он был немного встревожен, но вскоре успокоился, уверенный, что все, что делает его Бог, — во благо и никто против него ничего не возможет.
Как только еврей удалился, старику немного полегчало. Он лежал лицом к высоким звездам, в мире и покое, и боль, казалось, отступила от него, и он не испытывал прежних мучений.
Когда совсем стемнело, на поле еврея появился третий старик, а вскоре за ним и последний. Им уже нетрудно было найти своих товарищей: они сообразили, что те не полезут вверх, на колокольню. Притом одышливому воину каждый подъем был непомерно труден. Он любил ровные места, любил спать под открытым небом, когда веет ласковый ветерок и не пахнет ни летучими, ни обыкновенными мышами. Учтя эту склонность, оба старика вышли в поле и там (как сказано) встретили тех, которые получили столь щедрые подарки.
— Я вижу, — сказал беглый раб, наклоняясь над язычником, — вам здорово всыпали.
Тот кивнул головой и только указал локтем на монаха.
— Это — тот негодяй, — заметил однорукий воин, — из-за которого мы лишились ужина!
— Я, — возразил монашек, — мог бы сам вас накормить! Поверьте, друзья, кое-что в моих руках: сумел же я этого убогого, который жил непотребно, уберечь от пекла. Сумел снять с души его прародительский грех, и ежели человек этот совершил когда что доброе, и ежели на главу его снизойдет милость Господня, он, старичок, бедненький, скоро вкусит райского блаженства. Забудет про голод, его мучивший. Будет пить, чего душа просит, и ангелы будут служить ему, ибо есть правило: кто на этом свете беден и унижен был, тот наследует славу небесную.
— Это насчет тех, кто помер, — возразил однорукий воин. — А что будет с нами, которые хотим в живых остаться?
— А вам, жадным обжорам, я дам совет, — ответил монах.
Потом, усевшись подле бывшего раба и бок о бок с воином, трудно дышавшим, он стал развивать великолепный и не такой уж мошеннический план.
— Космас, — начал он, — настоящий вельможа среди священников. У него доходы, о которых вам, дурням, остолопам, во сне не снилось!. Это истинная правда, и уж я не знаю, как бы вам это ясней втолковать… А теперь, когда вы это знаете, вернемся к тому, на что я намекнул.
— К чему? — переспросил беглый раб.
— К совету, — объяснил монах. — Ежели у одного — всего избыток, а у другого в животе пусто, надо голодному так изловчиться (без обиды Богу и какого-нибудь особенно тяжкого греха), чтобы добраться до еды. Вы как полагаете? Ведь Космас кормил вас за то, что вы ему разные старые басни рассказывали. Но, Господи Боже, какую же вы чушь ему несли! Вижу и все больше убеждаюсь, что, несмотря на годы, вас обременяющие, вы — люди недальнего ума, звезд с неба не хватаете. Я бы и горсти пшеницы не пожертвовал за вранье, которым вы этого благородного пана потчевали. Таково мое мнение. И, насколько я понимаю, оно совпадает с мнением каноника: ведь он вас больше слушать не хочет. Выгнал одного за другим да велел шею вам накостылять, и правильно сделал!
