— Я, право, не знаю, — заметил монашек, — но кажется мне, на эту речь и это письмо был наложен запрет во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа.

«Чем эта забавная история кончится?» — думали старики, подходя все ближе и ближе к обоим спорящим, по мере того как ссора разгоралась и становилась все более бурной.

Замечая, что ему не хватает доводов, и услышав напоследок имя Шебиря, на которого Космас всегда охотно ссылался, Бруно очистил поле. Как только он исчез, каноник выставил за дверь и стариков. Оставшись наедине с монашком, он сказал:

— Когда я посягнул на твою сумку и ощупывал твой короткий плащик, я заметил, что у тебя под локтем не один свиток. Давай их сюда, голубчик! Давай сюда, пройдоха, давай, лукавый монах, хромых чертей, которых у вас там запрягают в плуг, как молодых волов!

В ответ на столь убедительное приглашение монах вынул из-под одежды пачку пергаментных листов и подал их декану со словами:

— О сударь мой, благодетель покинутых, великий ценитель художества словесного, дошла до слуха моего весть о твоих увлечениях, и не знал я покоя, пока не найду тебя и не отдам тебе то, что сейчас в твоих руках. Я — просто нищий и терплю во всем недостаток; отчего же не выменять мне предмет несъедобный на некую снедь? Говорят про тебя (мне один еврей передавал), что ты ищешь всего искусно написанного и даже за истории, случившиеся с простыми людьми, платишь хлебом. Вот и надеюсь я на какое-нибудь вознаграждение за то, что принес.

— Смотрите пожалуйста, — возразил Космас. — Разве ты не говорил, что принес это рукописание отцу Бруно? Уж не сатир ли ты какой, у которого в одних устах двойное дыхание и двойной голос?

— Пан мой, отец преподобный, — ответил монашек. — Тебе известно, что, когда человек в нужде, он говорит только полуправду. Я до сих пор не слыхал о святом отце Бруно ни словечка. А если назвал его, так только потому, что в разговоре ты нечаянно упомянул его имя. Не гневайся на эту мою уловку, ибо, как я догадался, она ведь не противна тебе. И клянусь посохом епископа, когда я сам обратился к нему, то как будто заметил на устах твоих улыбку… Позволь мне заключить отсюда и верить, что ты, как говорится, простер мне руку помощи.

— Э, — воскликнул Космас, — откуда ты это взял?

— Что? — спросил монах.

— Да «простер руку помощи», — сказал Космас и повторил это выражение еще трижды.

Монашек далеко не сразу сообразил, что Космас спрашивает не о самом предмете, а заинтересовался только оборотом. Так что Космас был вынужден назвать его ослом.

— Не знаю, как у тебя пойдет дело, — кончил он свое замечание. — Плащ твой еще немного напоминает монашеский, но сазавское монашество — не верное, не истинное и не угодное Богу. К тому же, надо тебе сказать, речь твоя тоже не без изъяна, и говоришь ты, пренебрегая добрыми правилами. Третье, что служит добавком к первому и второму, это — что ты не настоящий член Церкви Христовой и более близок к нравам языческим, нежели к тем, которые угодны Иисусу Христу, Пресвятой Деве и святым. Так что, увы, друг дьявола, я дам тебе три монетки, но не в руку, а выложу одну за другой на стол, а ты смети их рукавом. Я решил так сделать потому, что от тебя разит преисподней, и я не хочу касаться твоей руки.

Тут Космас развязал свой кошель и с выражением лица, которое было трудно понять, высыпал монеты, о которых шла речь.

— Ах, если бы грехи мои навлекли на меня возмездие не тяжче этого, — заметил монах, загребая деньги.

Ему стало легко на душе: он почувствовал, что слова его пришлись канонику по сердцу, что тот внутренне смеется и не особенно строго осуждает отступления его ордена, наконец, что его тянет к этому толстому священнику, с которым можно бы отрадно беседовать хоть до утра.

Еще не исчез в комнате запах монаховой рясы, еще Космас не проглядел и первой страницы рукописи, как прибежала пани Божетеха. Она была не в лучшем настроении и не могла попридержать язык, так как ее удручало происшествие с Бруно и стариками. При входе она откинула ногой хвост своей длинной юбки, но только хотела открыть рот, как увидела на глиняном полу не то пять, не то пятьдесят огромных отпечатков человеческих ног. Отлично утрамбованный пол был изрыт в этих местах грубыми лаптями, сапожищами и даже палками. Тут пани вскипела:

— Ты что, корчмарь, чтобы с бродягами балясы точить? Ведь ты — каноник. Так что же грешишь, сан свой духовный позоришь? И вот пожалуйте: как эти убогие пол нам разделали!

— Я каноник только по названию, — ответил Космас, — но не думай, чтоб это было хуже. От души скажу, что придаю большое значение словам и названиям.

Потом, весело смеясь и похлопывая по раскрытой рукописи, прибавил:

— Я никогда особенно не увлекался нашим языком и, придерживаясь льежских взглядов, считаю, что по красоте и точности ни один язык не может сравниться с латынью. Но попади эти рукописи в руки Шебирю, клянусь епископским посохом, — вот уж он бы порадовался! Слушай, как по-твоему? Не протянуть ли ему руку помощи? Мне кажется, он не прочь помириться…

Пока Космас и Божетеха вели этот разговор, произошло довольно важное событие. Бруно, до глубины души возмущенный участившимися появлениями стариков в доме капитула, напустил на них поваров и огородников. Чтоб они им показали, чтоб всыпали им как следует, поучили их, как вести себя! Но случилось кое-что похуже. Когда слуги с дрекольем выбежали из монастыря, стариков наших уже укрывала тень храма. Бедняги доковыляли до окружающей костел ограды и там, почесывая зудящие бока, стали ждать монаха, прервавшего их аудиенцию у каноника Космаса и таким образом лишившего их вознаграждения. Они считали правильным, чтобы тот, кто был причиной их неудачи, а сам (по-видимому) лучше воспользовался обстоятельствами, хоть отчасти возместил бы им убытки. Затем горемыки думали, что храм служит им надежной защитой и что если неудобно шататься вокруг капитульного дома, то никто ничего не скажет, увидев их сидящими у костельной стены. В этой доброй надежде они скребли себе спины, поглядывая на будку привратника.

— Братья, христиане! — воскликнул вдруг беглый раб. — Сдается мне, сюда валом валит какая-то орава. Сдается мне, это — на нас. У них в руках дубинки. Дело плохо!

Однорукий воин с ним согласился. Тогда они хлопнули друг друга по плечу и (сперва будто не спеша, еле переставляя ноги, а потом во всю прыть) побежали. Одышливый воин был бы рад последовать их примеру, да ноги не слушались. Он понимал, что не успеет даже за угол завернуть, и, предавшись воле Божией, остался на месте. Что же касается старого язычника, то он, тупоголовый, сидел точно клушка на яйцах. Разинув рот, похлопывал по заднику своего деревянного башмака, не догадываясь о том, что на спину ему вот-вот обрушится дубина. Ничегошеньки не понимал, на ухо был туговат, и творожный мозг ни о чем не предупреждал его, так как события, быстро сменяясь, не могли высечь оттуда искру мысли.

И вот повара и слуги, добежав до костельной ограды, схватили воина за шиворот и принялись тузить другого молодца. %ары сыпались по чем попало. Особенно один холуй здорово колотил наотмашь, чистый палач. Само собой, дело не обошлось без крика нападающих и воплей тех, кому достался такой богатый ужин.

— Утешительница всех грешных, сладчайшая Дева Мария, и вы, двое мучеников, хранители страны и народа, избавьте меня от беды сей! — кричал или, верней, старался кричать воин с больным сердцем. — Пошлите этим благородным господам знамение, что я — добрый христианин! Правда, один из нас — поганой веры, но это не я! Как перед Богом, не я! Смилуйтесь надо мной, а уж коли ищете какого окаянного, так побейте вот этого хрыча, который заслуживает…

Из этого невразумительного стенания, наполовину совсем нечленораздельного, защитники капитула поняли, что второй старик язычник. Вот это дело! И они напустились на несчастного еще сильней, молотя его, как зерно.

Наконец они ушли, размахивая своими переломанными палками и оставив беднягу лежащим под костельной стеной. Боль от сицяков и ссадин не позволяла ему даже ребра себе ощупать.