— Кесарь упомянул, что будет кормить нас, — ответил Ольдрих. — А так как нигде ничего для нас не приготовлено, могу только предположить, что он желает, чтобы мы брали нужное нам по крестьянским дворам, по городам и весям. Исполните же это без лютости и мирно, как друзья.

Спера согласился, не возражал и Ешутбор, приняли такое решение и другие дворяне — Собеслав, Држата и Збраслав. Воины рассеялись по краю; а так как при этом кое-кто из мужиков поднимал крик, защищая свой курятник, то произошли стычки между солдатами и мирными жителями. При этом не один безоружный поплатился синяками да шишками, а домашней птице и свинкам пришлось весьма туго.

«Аппетит приходит во время еды», — говорили слути благородных господ и занялись грабежом столь усердно, что вскоре нахватали добычи больше, чем в силах были съесть. Тогда, — это было уже в городе Угьм, — бросились они продавать то, что осталось. На рынке вспыхнули ссоры из-за цен на кур; на другом конце города обидели какого-то убогого с подвязанной челюстью — и в этих двух местах произошла резня. Печально, но город в два счета превратился в арену ужасов. Ах, Дунай был забит утопленниками, а на мосту валялись отрубленные головы владельцев кур.

В самый критический момент Ольдрих велел бить в барабаны и приказал своим солдатам отойти; он с такой яростью разгонял кучки грабителей, колотя их мечом плашмя, что сумел отчасти образумить их. Все, кто держался порядка, помогали ему, и им наконец удалось вывести войско из города и спасти его.

Барбароссу чехи догнали у города Сузы. Там только что были завершены воинские труды, город лежал в раз валинах, и немецкие части уже уходили оттуда. Они шли на Алессандрию, и Ольдрих последовал за ними на расстоянии.

К тому времени, как войска расположились табором под стенами, окружив город, подошла осень. Погода испортилась, шли проливные, затяжные дожди — редкость в тех краях. Но в тот год климат словно изменился: ливни вызвали наводнение, за ними ударили морозы. Кто когда слышал, чтобы в ноябре эти южные земли покрывал снег? И кто мог угадать, что защитники города будут сражаться с такой яростью и не сдадутся императорской армии? Кто мог подумать о зимних квартирах? Никто! Все были уверены в скором окончании войны — и вот холода застигли войско в легких палатках, измучили, лишили последнего мужества. А тут еще начался голод, провиантские отряды возвращались с пустыми руками, в ближайших окрестностях не осталось ни горстки сена, ни зернышка пшеницы, ни заблудившейся куропатки. Тогда пришли некоторые дворяне к Ольдриху, требуя, чтобы он испросил у императора дозволения уйти домой да еще выплаты задержанных денег.

— Давно прошли три месяца, о которых говорил посол Барбароссы, давно минул срок службы, на которую мы согласились, — говорил Спера. — И ни одно обещание не выполнено. Вернемся! Мы можем это сделать, не уронив своей чести, как люди, совершившие все, что должны были совершить, и которым другая сторона отказывает во всем.

Ольдрих только плечами пожимал на эти речи. Трудно было ему начинать разговор с императором об уходе и о деньгах.

— Нет! — отвечал он и во второй, и в третий, и в девятый раз. — Этого я не сделаю! Не стану говорить кесарю, что вы хотите уйти, — потому что нет большей подлости, чем давить на человека, пользуясь тем, что он в беде. Впрочем, я уверен — император сдержит слово. Да если б он обещал мне райское яблоко, то даже на склоне жизни, даже если б он где-то воевал, — я все еще верил бы, что он исполнит обещанное!

— Навари из своей веры брагу, а из его обещаний вино! — пробормотал Спера; но сказал он это, когда удалился уже на добрых тридцать шагов от палатки князя.

Это было в канун дня Адама и Евы, когда празднуют Рождество Иисуса, и лагерь готовился к этому большому празднику, как готовится путник к привалу. Военные действия замерли, сражения утихли, осадные машины заносило снегом, и молчаливые часовые грели у костров руки, протянув их к огню.

В час такого расслабленья (то есть примерно в пятом часу по заходе солнца) несколько дворян со своими слугами покинули лагерь. и опять это были Збраслав, Ешутбор, Држата, Собеслав и, конечно, Спера. Ушли они с легкой мыслью, не подумав о позоре, который навлекли своим уходом на князя. Им казалось, что нет ничего естественнее, чем бросить затянувшееся дело; они воображали, будто, бежав из лагеря, они уже одной ногой стоят на границе Чехии. Однако едва Алессандрия осталась у них за спиной, как они наткнулись на разъезды миланцев. В схватке с ними пали многие чехи, еще большее число их попало в плен. Тем, кто спасся, пришлось бежать через озеро Комо и заснеженные Альпы. Страшен был их путь, и когда гордые эти вельможи достигли наконец Чехии, то были похожи на тени. Барбаросса требовал, чтобы их гнали прочь от границ, а Собеслав впустил их — но с тех пор жили они в позоре и забвении.

А Ольдриха, который никоим образом не участвовал в их измене и тяжело переживал ее, сочли едва ли не лицемером. Лишь изредка доводилось ему теперь лицезреть императора и приветствовать его.

Через несколько месяцев Барбаросса заключил перемирие с защитниками Алессандрии, и военные действия закончились; только тогда князь Ольдрих с остатком своих людей пустился в Чехию, И его путь был труден. Шли они, страдая от голода, из нужды выменивая лошадей и оружие на хлеб. Князь вернулся в Прагу босой, с ушами, искусанными морозом, исхудавший до костей.

Неудача — не лучшее средство укрепления дружбы, ибо такова человеческая натура, что в неудаче один упрекает другого, себе же ищет оправдания. Потому дворяне, испытавшие голод и воротившиеся без славы, ничего не добившись, винили во всех бедах того, кто обязан был позаботиться о продовольствии и кто задержал обещанную плату. Император, со своей стороны, не мог им простить позорного бегства. Он придавал этому большое значение, ибо беспорядки в войске — вещь заразительная и дурные примеры распространяются быстро. И когда часть чешского войска ушла из-под Алессандрии, оставшиеся (точно так же любившие удобства, свою жизнь и сытную пищу) сказали себе, что уйти отсюда нетрудно, и слишком часто стали поглядывать в сторону севера. Лагерь уже казался им тесным, а немецкие земли — просторными, прекрасными и весьма достойными любви. Так что, можно сказать, чешский вклад в поражение под Алессандрией был не самым малым.

Время, которое обычно усмиряет гнев, на сей раз против обыкновения работало на неприязнь Барбароссы к чехам, а разные слухи, объяснения и тысячи прочих мелочей еще усугубили ее. Наконец всякая снисходительность, всякое дружество были нарушены. Император гневался, а в мыслях Собеслава зародилась строптивость. Князь желал порвать все связи с Римской империей, он стремился к полной назависимости — и это желание, это стремление побуждали его к резким ответам.

Жил тогда в Чехии некий вельможа, ненавистник Собеслава. Человек вспыльчивый и буйный, он не умел прощать, и даже малая обида годами не выходила у него из памяти. Этот гордец и упрямец с трудом переносил то, что князь Собеслав окружил себя людьми отнюдь не родовитыми, и отзывался о нем без должного почтения. Обычно он стоял в княжеском зале, высоко подняв голову и пряча руки в рукава, словно находился среди прокаженных; похоже было, что он готов изменить князю.

Однажды в присутствии этого вельможи приехал к князю Мельницкий настоятель магистр Иероним, кичившийся родством с императором и часто пользовавшийся гостеприимством Барбароссы. Он привез письмо от императора, и князь Собеслав взломал печать на письме при собравшихся. Ибо было в обычае послания императора в присутствии дворян переводить с латинского языка на чешский и читать их громким голосом.