В результате такого рода столкновений и грызни между каноником Космасом и магистром Бруно в конце концов возникла ненависть. Они боялись на глаза друг другу показаться.
По мнению некоторых, к их вражде не оставалась безучастной и пани Божетеха. Никаких доказательств этого (видимо) не сохранилось, но можно думать, что происходившие между монахами стычки завершались ее смехом. Возможно, что она стояла где-нибудь за поворотом длинной галереи и ловила словечки, восхищаясь, в силу своей супружеской обязанности и нежных чувств, гремучим голосом супруга. Космасовы выпады вызывали в ней ликование, его победа приводила ее в хорошее настроение, и мы ясно представляем себе, как она в восторге стучит кулаком по ладони, как вскрикивает, когда с каноникова языка слетит какое-нибудь особенно изысканное выражение.
Со стороны магистра Космаса не было никаких обид, и бедняга сносил поношения, можно сказать, с какой-то гордостью и высокомерием человека, лишенного гордости и высокомерия…
Простодушие Бруно доходило до того, что он приукрашал себя недостатками, которых не имел, и ответы его только звучали злобно, сердце же в них не принимало участия. Но там, где дело шло об общих правилах, Бруно всегда настаивал, чтобы Космас, совершенно так же, как другие каноники, точно соблюдал условия монашеского жития, не нарушая заведенного в капитульном доме твердого распорядка. В этом состояла часть обязанностей Бруно. Дело в том, что пробст поручил ему следить за благонравием. И в этом обстоятельстве кроется причина того, что первое повествование связано со вторым.
Когда Космас принимал у себя в комнатах тех стариков, и беседовал с ними, и оделял их пищей, очень часто бывало так, что изголодавшиеся горемыки поднимали чересчур много шуму. И по всему дому разносился грохочущий голос Космаса, и слышалось громкое шлепанье его башмаков, и стук палки, и кашель тех седовласых, и вслед за этим — смех, как в корчме. Все эти звуки, надо думать, сердили Бруно, и он прерывал свою работу, отведя руку от недописанной страницы.
Однажды — это было третье посещение каноника Космаса стариками, — когда опять раздался такой взрыв смеха, наш магистр Бруно отложил перо и отчасти со страхом (как бы не получить от каноника какого вреда), отчасти с отвагой (ибо он исполнял свой долг) направился к помещению, откуда слышался крик. День клонился к вечеру; был тринадцатый час от восхода солнца, начало сентября. В это время темнеет довольно быстро, так что в доме царил полумрак.
Отбрасывая перо, Бруно был полон решимости устроить Космасу хорошую баню. У него уже рвались с языка гневные слова, одно язвительней другого, но, после того как он прошел некоторое расстояние и находился уже недалеко от означенной двери, решимость покинула его. Подходил он к этой двери уже колеблющимся шагом, не в силах вспомнить ни одного из выражений, которыми собирался Космаса попотчевать. По мере того как убывала уверенность, шаги его делались все медленней, и в конце концов старый добряк стал искать только повода, чтобы не выполнять своего намерения и вернуться.
Когда Бруно дотащился до поворота галереи, перед глазами его возникла странная фигура: у Космасовых дверей стоял какой-то таинственный незнакомец, явно собираясь шмыгнуть в комнату либо за ворота, но только бы долой с глаз магистра. Бруно схватил незваного гостя за рукав и, к своему испугу и ужасу, узнал в нем одного из монахов разогнанного Сазавского монастыря. Это было уже слишком, так как присутствие подобного молодчика там, где царили добрые римско-католические нравы, представляло собой нечто совершенно недопустимое.
Сазавский монастырь был вечным бельмом на глазу у служителей латинской церкви. Его основал когда-то после встречи со святым пустынником Прокопом князь Ольдрих; он наделил эту обитель прекрасными поместьями и разными привилегиями и созвал туда монахов для церковной службы по старому канону, на старославянском языке и совершения обрядов на нем же. Но после недолгого существования и кратковременного расцвета монастырь был закрыт. Монахам пришлось оставить свой благородный подвиг и разойтись. Их изгнали в Венгрию, и только при князе Братиславе, относившемся благосклонно к славянской литургии, они были позваны обратно. Князь вернул им Сазавский монастырь и оказал сильную поддержку против их недругов. И вновь зазвучала в том монастыре речь святых братьев Кирилла и Мефодия, и отрадные искусства, и музыка, и письменность нашли там приют. Но после смерти Братислава монахи вновь утратили княжеское благоволение. Их снова разогнали, и на их место явились латинские священники. С тех пор стайки славянских монахов бродили по Чешской земле, и народ хорошо относился к ним, но духовенство, послушное предписаниям папы, чуждалось их, как паршивых овец.
И вот магистр, увидев, кто перед ним, отпрянул, словно укушенный ядовитой змеей, не зная, закричать ли караул или схватить негодяя за ухо и собственноручно выбросить его из дома.
— Ваша милость, святой отец, защитник бедных! — воскликнул сазавский монах. — Я похож на отверженного брата малых обетов, но перестал быть им с той поры, как понял свое заблуждение и отрекся от них.
— Оставим это, — возразил магистр. — Что ты здесь делаешь? Какой гнусный умысел привел тебя в капитул пражского костела?
— Я пришел, — стал объяснять монах, — узнав о твоей учености, и доброте, и ласковости твоего сердца, и, кроме того, о твоей великой любви к поговоркам и к наукам письменным. Покорность и раскаяние привели меня к тебе.
— Несчастный! — воскликнул Бруно. — Ты смеешь приписывать мне какие-то мерзкие замыслы? Я видел тебя только раз и, не будь лик твой столь отвратен и собаковиден, никогда бы тебя не запомнил. И ты будешь утверждать, что пришел ко мне и знаешь мое имя?
Пока магистр беседовал таким образом с монахом, Космас отодвинул засов и при виде их вместе захохотал, возмутив этим Бруно до крайности.
— Кажется, — сказал Космас, — магистр Бруно пришел сюда толковать с кем-то из своих родных?
— Этого у меня и в мыслях не было! — ответил тот. — И я тем более сторонился бы этой двери, если б мог подозревать, что, помимо всяких отребий и бродяг, в нее входят также монахи-отступники… Вот — что касается меня… А насчет этого сазавского фратера[2], выгнанного вместе с другими из своего логова, так он спешит к тебе.
— Хо-хо! — промолвил Космас. — Сроду его не видел! Сроду словечком с ним не перемолвился! Тут, видно, ошибка. Не тебя ли он ищет, магистр? Я вижу, на нем одежда бедняка, но в ней нет ничего монашеского. А коль ты знаешь, что он монах, значит, это наверняка твой родственник и пришел к тебе.
— Я, — вмешался сазавский монах, — ищу магистра отца Бруно, великого любителя ученых рассуждений и поборника добродетели, чтобы показать и вручить ему отреченные книги.
— Вот в чем дело! — воскликнул Космас и, забыв о своих оборванных гостях, двинулся к сазавскому монаху. — Где? Как? Что? Почему? — закричал он и, повернувшись спиной к магистру, принялся ощупывать сумку маленького монашка.
Между тем оба воина, старый язычник и беглый раб, стояли в дверях, подобно машкерам на празднике солнцеворота. Они не поняли, откуда вдруг у каноника взялась такая прыть и почему магистр воротит нос. Им было боязно, как бы этот строгий пан не выгнал их вон, но в то же время они не могли оторвать взгляда от замечательного зрелища, так как Космас словно спятил. При упоминании о свитках он весь загорелся.
— Присносвятой отец, — сказал монах, — вижу и признаю, что сан твой, видимо, не уступает сану святого магистра. Но прошу тебя, если только просьба моя не чрезмерна: оставь рукопись брату своему по святости и учености, ибо он — магистр.
— Кто бы он ни был, — сказал Космас, — я буду делать, что считаю нужным. Подай сюда рукопись!
— Я не могу допустить, — возразил Бруно, — и не допущу, чтобы творенье, отвергнутое Церковью и запрещенное, снова вошло в обиход.
— Ха-ха, Господи Иисусе Христе и вы, покровители страны нашей, блаженные мученики, читавшие на этом языке! И вы все, святые свидетели на Небесах, ведущие счет заслугам и преславным подвигам, совершаемым благодаря познаниям, полученным на этом языке, вы все, сладчайшие и пламенные сыны Церкви, с улыбкой и нежной снисходительностью лишь слегка отвратившиеся от творений старославянских! Жалкий магистр сей вознамерился вас поучать! Что он блеет? Где тут человеческий смысл? Что ему взбрело в голову?
