Узрев такое неудержимое стремление, такую необузданную горячность, столь же святую, сколь и грешную, к алтарю приблизился епископ Шебирь и, оттаскивая самых дерзких, отдирая их руки, уже готовые выламывать камни, принялся увещевать их, и выговаривать им, и кричать:

— Кайтесь! Кайтесь в грехах своих! Прекратите бесчинство, столь ненавистное пресвятому мужу! Три дня проведите в молитвах! Лишь после этого дозволено будет вам вскрыть священную могилу!

Предание говорит, будто распаленные вельможи не слушали ничего, даже затыкали уши, чтоб не долетело до них ни единое слово епископа, но как безумные продолжали разрушать надгробие и стронули краеугольный камень его. И в тот же миг ослепли, онемели, сила ушла из их рук, и зашатались они, пораженные невыразимым ужасом. Паралич длился три часа.

Когда они пришли в себя, епископ снова обратился к ним, уговаривая несчастных преклонить колена и молиться. После покаяния они принесли клятву, и во время этого святого таинства голос епископа сменялся голосом Бржетислава. Князь обнародовал правила, касающиеся бракосочетания, порядка заключения браков и соблюдения верности. Далее речь его была об убийцах, о судах, о том, как хоронить мертвых, далее о корчмах и обо всех беззакониях, свивших себе гнездо в старых обычаях чехов. И всякий раз, произнеся одно из правил, князь умолкал, и голос поднимал епископ, говоря:

— Это правило, эта клятва да будет утверждена! Да будет так во имя Господа, и проклятие да постигнет того, кто нарушит сие установление!

После того как вельможи принесли торжественные клятвы и души их очистились, епископ без торопливости, легкими ударами открыл гробницу. И видным стало лицо святого Войтеха, и толпа в несказанном восторге пала на колени. В благочестивом чувстве склонились головы коленопреклоненных вельмож, подобно ниве под ветром.

Записано в хрониках, что, осуществив задуманное, то есть вернув Чешскому княжеству старые земли и присоединив к нему земли новые, Бржетислав возвращался в Прагу.

Когда он приблизился к городу, навстречу ему вышло множество духовенства и все население Праги. Приветствовав князя, народ расступился, образуя следующий порядок.

Князь и епископ шли во главе процессии, неся на плечах святое тело Войтеха. За ними следовали настоятели с останками замученных братьев. После них шагали высшие прелаты с телесной оболочкой архиепископа Гауденция, далее двенадцать священников с великим трудом несли золотой крест Мешко. Другие тащили плиты, которые Бржетислав велел выломать из пола перед алтарем Гнезненского храма. Самая большая из них, обильно усаженная драгоценными каменьями, хрусталем и янтарем, насчитывала в длину пять локтей, в ширину десять пядей.

В хвосте длинной колонны ехало более сотни повозок. На них везли огромные колокола и все сокровища Польши.

Но тощая рука доносчика ухватилась за полу Бржетиславова плаща, сотканного из счастья, и сорвала его. Случилось так, что явилось в Рим польское посольство и, смешивая правду с ложью, принесло жалобу на чешского князя и плакалось перед наместником Иисуса Христа и его ближайшим окружением.

И вот все, предстоящие в церковном праве, все, кто блюдет христианский порядок, ужаснулись, услышав речи, изобличавшие грехи Бржетислава и бесчинства и беснование его воинов.

Ни епископ Чешский, ни князь ничего не знали об этой жалобе. Жили они в великой доверчивости. Радовались своим успехам, стремились упрочить их еще более — и в стремлении этом отправили в Рим свое посольство, прося папу возвысить Чешский епископат, придав ему права архиепископские. Оба, князь и Шебирь, считали, что никаких затруднений тут не будет, ибо надеялись, что привилегии, какие доставили городу Гнезно мощи святого Войтеха, перейдут с ними к новому месту их упокоения. Князь и епископ верили, что будет справедливо, если постоянную гробницу мученика осенит та же сила, какая сияла над гробницей временной.

Бржетислав призвал нескольких своих мужей и, высказав перед ними то, что им надлежало передать папе, снарядил их в дорогу.

Но прежде чем покинуть Прагу, сам князь и княгиня его в обоюдном совете и согласии отобрали богатые сокровища безмерной ценности и разложили их по ларцам. Там были кресты, и ожерелья, и перстни восточной работы, и золотые цепи, и слитки золота. Княгиня перстами своими прикасалась ко всем этим предметам, укладывая их в таком сочетании, какого требовали достоинство кардиналов и величие папы. Ларцов было ровно по числу кардиналов, но драгоценнейшие дары приготовлены были для наместника Христа.

И Бржетислав, осматривая не без гордости эти сокровища, говорил:

— Это открывает сердца. И если князья Церкви при всей их святости все же сыны человеческие и ходят по земле, и по земле влечется подол их мантий, то несомненно им будет по нраву и само золото, и искусная работа.

Смеясь, велел он нагрузить дарами стадо мулов и отпустил своих посланцев.

На следующий день караван тронулся в путь. Долог был этот путь, вел он долинами и через горные перевалы, но наконец послы счастливо добрались до Вечного Города.

Вот они, обнажив мечи, в стройном порядке, в самых богатых одеждах, под звуки музыки прошли ворота Рима. Но, подняв головы, увидели лишь бедняков, спешивших им навстречу; лишь босоногие монахи да ребятишки, слоняющиеся по улицам, отвечали им, лишь нищие протягивали к ним руки.

Когда же послы остановились перед дворцом пастыря всех христиан, к ним подошел священник-монах и, не глядя на них, не спросив о здоровье князя, строгим и тихим голосом начал перечислять жестокие поступки чехов, ошибки их и нарушения законов. Озадаченные послы отвечали безо всякого красноречия. Только один из них, не в силах смирить свою гордость, молвил:

— Служитель Господа нашего, утаивший имя свое и говорящий как строгий отец, ты, сказавший, будто в стране, из которой мы пришли, бесчинствуют шайки преступников, ты, который, сдается, и не покидал прекрасного Рима, — сначала смотри, а уж после обдумывай свои слова!

Тут он подошел к одному из ларцов и, подняв крышку, дал священнику драгоценную пряжку, прибавив:

— И это — вещь из последних. Мне было велено отдать кардиналу куда более великолепные!

Монах ответил:

— Нет у меня ни малейшего желания украшать себя драгоценностями. Этого не позволяет мне ни одежда моя, ни обет, принесенный мною.

Но чешский вельможа уловил в этих словах оттенок нерешительности (быть может, и сожаления) и возразил:

— Что хорошего будет, монах, если ты откажешься? Какую выгоду видишь ты в отказе украсить предметом из золота какой-нибудь храм победнее? Как ответишь, если эта вещь затеряется? И как мне и моим сотоварищам предстать тогда пред князем, который наказал нам: передайте сии золотые предметы вельможам Церкви, дабы мысли их приклонились к моим желаниям?

Надо думать, что в ту пору, не столь отдаленную от эпохи папских междоусобиц, нравы духовенства уже не были безупречными. Далее следует полагать, что упомянутый монах жаждал золота и сумел раздуть такую же алчность и у кардиналов. Вероятно, он уговаривал их, и хватался за голову, и бил себя в грудь кулаком, в котором зажал роскошную пряжку, и твердил:

— Богом прошу, выслушайте с ласкою чешских послов, ибо, если провинность их тяжка, то золото, которое они принесли, еще тяжелее!

Похоже, что стараниями этого недостойного монаха (а может, из иной какой слабости человеческой) посольство Бржетислава пустили во дворец. Папа, владыка над королями, принял их в великолепной зале, украшенной словно некий храм. Послы остановились перед сиденьями кардиналов и перед возвышением, на котором стоял трон верховного служителя Бога. Поклонившись в ту сторону, услыхали они голос, мирный и снисходительный.

Голос этот говорил:

— Мы слышали жалобу и обвинение, дадим же высказаться и другой стороне.

И владыка всех христианских владык дал знак говорить, и тот из чехов, кому это было поручено, начал такую речь: