— Святейший глава веры христианской, кому вверен апостольский престол, и вы, отцы, записанные в книге жизни, облеченные от Бога властью судить и разрешать, — смилуйтесь над теми, кто кается и просит прощения. Мы признаем, что совершили недозволенное и противоправное; но из таких далеких краев не могли мы снарядить посла к вашему святому капитулу, сами же не знаем церковных установлений.
Следовательно, что бы мы ни совершили, знайте, святые отцы, поступили мы так не из дерзости, а движимые добрыми намерениями в надежде, что совершенное нами пойдет на пользу вере христианской.
Однако если доброе наше намерение оказалось грехом, то мы готовы, святые отцы, по вашему приговору исправить зло.
Прежде чем оратор закончил речь, тот вельможа, который подарил монаху золотую пряжку, подозвал теперь этого монаха и вручил ему двенадцать ключей со словами:
— Вот ключи от двенадцати ларцов. Обычно полагается, чтобы у владельца ключа был и замок, к которому ключ подходит. Ступай и раздай первые двенадцати кардиналам, а я сделаю то же самое со вторыми.
Монах повиновался; кардиналы посоветовались друг с другом, затем с папою, и святейший отец изрек:
— Ошибок, в которых мы раскаиваемся, как бы и не было.
Потом послы были отпущены и удалились в отведенное им жилище. Когда наступила ночь, взяли их слуги упомянутые ларцы и отнесли в покои кардиналов.
На другой день (как это записано в хронике декана Пражского храма) послы снова предстали перед капитулом, и наместник Петра, открыв уста, сказал:
— Грешникам, закоснелым в богопротивных повинностях, следует назначать самое тяжкое наказание; но тем, кто сознается в своей вине и раскаивается, мы охотно оказываем снисхождение и исцеляем милосердием раны, нанесенные им врагами. Великий грех — отнимать чужое имущество, но еще больший грех — не только грабить христиан, но и брать их в плен и продавать, как скотину. То, что вы совершили в Польше, как стало нам известно по верным сведениям, особенно мерзко. О том же, что никто не имеет права без нашего разрешения переносить с места на место останки святых угодников, говорят церковные законы и запреты святых отцов. Заповеди Божии повелевают подвергнуть проклятию тех, кто отважится на нечто подобное. Но так как вы совершили это по неведению или из добрых намерений, то мы постановляем: за эту опрометчивую дерзость ваш князь и ваш епископ должны построить на подходящем месте монастырь, снабдив его всей церковной утварью и одарив многими привилегиями. Пусть поставят они во главе этого монастыря достойных особ и установят в нем обычные порядки с тем, чтобы там всегда отправляли службу Богу за живых верующих и за мертвых во веки веков! Быть может, этим вы хоть отчасти смоете вашу вину пред лицом Господа.
По этой причине выстроил впоследствии Бржетислав в Старой Болеславе великолепный храм во имя святого Вацлава.
В ту пору императором Римским был Генрих III, властитель безмерно гордый. Могущество его было безгранично, маркграфы и короли подчинялись ему, и куда бы он ни двинулся, всюду сопровождала его роскошная конница. Знатные люди любили его, так же как народ и войско, готовое по первому его приказанию выйти на бой.
И жил тогда в империи Генриха III архиепископ Бардо; его резиденция находилась в городе Майнце. Когда до слуха этого архиепископа донеслось, что чешский князь и чешский епископ носятся с мыслью установить в Праге архиепископат, когда понял он, что малого недостает, и мысль эта осуществится, — сильно разгневался архиепископ Бардо. Собравшись в путь, явился он к императору и сказал:
— Государь, кому вверена власть и защита справедливости, — неужто будешь молча смотреть на столь отвратительное дело? Разве не слышал ты, что могуществу архиепископства, славнейшего во все времена, грозит ослабление? Не слышал, что и твои кесарские права подрывает мелкий князек, в наглости своей опустошивший землю Польскую? Не донеслось до тебя, что Бржетислав вывез оттуда все сокровища? Я размышляю об этом днем и ночью и не могу допустить, чтобы ты, зная обо всем этом, не собрал бы войско!
— Архиепископ, — ответил кесарь, — знай, я все уже обдумал, знай, и меня жжет то, что совершил чешский князь, и мое сердце сжимается при мысли о его гордыне и его добыче. Кровь отливала от моих щек, гнев прогнал мой сон, и всю нынешнюю ночь я думал о войне. Сомневался сначала, но теперь участь этого князя решена, и исполнение не промедлит!
Далее император поведал, что готовит поход и нападет на Чехию с двух сторон: с севера, от границ Саксонии, и с юга, из Баварских краев.
Услышав это, архиепископ Бардо молвил:
— Государь, не в обычае архипастыря идти в бой и вести воинов, но разве тут дело идет не о моем достоинстве! И не требует ли оно, чтобы я наказал дерзость епископа, замыслившего стать вровень с архиепископом Майнцским? Доверь же мне северную армию!
Император согласился, и архиепископ Бардо вместе с маркграфом Мейссенским, — который был придан ему в помощь как хороший знаток военного дела, — стали готовить поход.
Другую, более сильную армию, ту, которая должна была вторгнуться в Чехию со стороны Баварии, собирал император. Он решил сам вести ее, а в помощники себе выбрал Отто из Норгау. Этот Отто был братом княгини Юдиты.
А у Юдиты была при императорском дворе милая подруга, и она послала Юдите весточку о том, что готовится.
Когда ее посланец доехал до Пражского града и получил дозволение говорить с княгиней, вручил он ей свиток с тайным сообщением, а устно добавил:
— Моя госпожа — владычица любви и верности. Поэтому не может она умолчать перед тобой, что император готовит огромную силу против вас и вторгнется в Чехию с армией, равной которой нет ничего. Решено наказать князя, который после известных событий стал твоим супругом.
Княгиня одарила посланца и, едва он вышел, едва за ним закрылась дверь, бросилась к мужу и, обхватив его за плечи, приникла к его груди. Поцеловала его и, вздыхая, проговорила:
— Государь, дыханье груди моей, выслушай меня, предотврати готовящуюся войну!
И она передала ему слова посланца и закончила горячей просьбой не подвергать себя опасности и отдать императору все, что тот потребует из польской добычи и в данях.
Сын Ольдриха осушил слезы жены, но не ответил ей, полагая, что негоже обсуждать с женщиной дела войны.
Но настала ночь, и Юдита повторила свою просьбу. Так же было и во вторую ночь, и в третью. Речи ее становились все настойчивее и жалобнее. В конце концов князь приподнялся на ложе и, опершись локтем на роскошную подушку, сказал, скрывая улыбку:
— Князья ведут войны и повелевают, и властвуют. Все исполняют их волю и руководятся их желаниями, все повинуются им; нет над ними господ. Это неопровержимая истина, но есть ли что-либо, не имеющее пределов и меры? Нет! Стало быть, и князьями управляет некая более могущественная сила. Кто знает, откуда исходит она? Сила эта подобна молчащим голосам, и в то же время — звучанью, она подобна свисту стрелы, заключенному в луке.»
Но как мне сказать об этом женщине, которая плохо понимает и судит неверно? Знай же: князь — это секира, что обрушивается, это — выпущенная стрела.
Тут Бржетислав дал волю смеху и хлопнул себя по коленям.
Но назавтра он послал двух священников к отшельнику Винтирю с просьбой, чтобы тот, как человек известный и святой, отправился к императору с посланием от князя да спросил бы о здоровье княжеского сына, которого Бржетислав еще прежде отослал в Германию ко двору императора, где мальчик должен был оставаться, пока Бржетислав не уплатит задержанную дань.
— В остальном, — наставлял князь священника, прислушиваясь к своему сердцу, — не могу сделать ничего из того, чего требует от меня Генрих. Если б я уступил ему больше, свет превратился бы во мрак, а всякая радость и удача обернулись бы для меня занозой и иглой, колющей беспрестанно.
Винтирь выслушал священников и, приняв от них княжеские знаки, с готовностью собрался в путь. Ибо по сердцу ему были послания и переговоры, которые ведут меж собою правители.
