Однако, увы, людские сердца, даже движимые справедливостью, не свободны от задних мыслей и устроены вовсе не так, чтобы к добрым делам не примешивать собственной выгоды. Поэтому каддый из сильных мира сего, восхвалявший Войтеха, связывал с его епископством какое-нибудь особое намерение. Так, император надеялся, что епископ из высокого рода Славника поднимется в ущерб пражскому государю и уменьшит его власть. Далее он рассчитывал, что при таком ученом епископе Болеслав II покажет себя человеком немудрым и вряд ли устоит против него в состязании духа.
Такова была идея императора.
Князь же Болеслав был уверен, что епископские заботы полностью займут мысли Войтеха и сообщат ему такую славу, что он не станет стремиться к другой и забудет старые распри. Дело в том, что род Болеслава, то есть род Пршемысловичей, долгие годы вел то скрытую, то явную борьбу против Славниковичей, князей Зличских, владевших значительной частью восточной окраины позднейшей Чехии. Зличские князья соперничали с Пршемысловичами, и могущество их почти не уступало могуществу пражских государей. Были у них крепкие грады, и владели они несметным богатством. И не только это! Многочисленные родственные и дружеские связи делали род Славника знаменитым во всем тогдашнем мире. Можно предполагать, что между обоими родами случались столкновения, что многие споры их разрешались на поле боя. В этой борьбе победителями вышли Пршемысловичи. Побежденный род был поставлен в вассальную зависимость от пражского князя, и эти отношения бывали похожи то на дружбу, то на страх. Рассказывают, что в мирные периоды соперничающие князья иной раз вступали в брачные союзы. Так, княгиня Стрезислава, мать Войтеха, была будто бы сестрой святого Вацлава.
Итак, когда Войтех стал епископом, ему пришлось, согласно давней повинности, отправиться к императору за инвеститурой. Император в ту пору воевал против сарацин, и далекий путь лежал перед епископом. С пышной свитой двинулся он в Италию, и случилось ему остановиться по дороге в некоем монастыре в городе Павии. Там встретился Войтех с аббатом из Клюни.
Не бывало еще более жаркой встречи, никогда еще так радостно не обнимались два человека! И никогда преднамеренность не походила так на случайность.
Встреча Войтеха с Клюнийским аббатом описывается примерно так.
Названный монастырь в Павии владел богатыми угодьями, и неудивительно, что монахи его изнежились и отнюдь не усердствовали ни в молитвах, ни в трудах. Иначе говоря, жизнь они вели небезупречную. Позднее доходы монастыря были переданы какому-то светскому вельможе, и, когда монастырская казна поистощилась, братию охватило беспокойство; но одновременно монахи распустились еще больше, а когда стало совсем туго, раздались голоса, требующие исправления. Тогда-то и прислан был сюда аббат из Клюни, прославившийся во всем христианском мире как великий оберегатель нравов и восстановитель орденских порядков. Всякий уверял, что этому человеку удастся вернуть монастырь монахам, а монахов — Богу, ибо красноречие Клюнийского прелата было сильнее греховных соблазнов. Голос его гремел, как раскаты грома, и подобен был светлому колокольному звону. Когда он говорил о Божьих карах, мнилось — от страшных слов его тускнеет свет и тень окутывает слушателей. И в этой тени вспыхивают жгучие слова, озаряя измученные лица грешников, корчащихся в вечном огне. Столь мощным было слово Клюнийского аббата и вместе столь сладостно, что слушающих охватывал трепет и робость сжимала им горло.
Когда Войтех приближался к монастырю, где пребывал аббат из Клюни, день клонился к вечеру. То был час, определенный для бесед, и монахи, собравшись в просторной зале, слушали аббата. Узнав, к какому пиршеству он подоспел, услыхав имя говорившего, Войтех так и кинулся туда. Он бросил поводья, сорвал с себя пропыленный плащ и, не сказав ни слова слугам своим и свите, поспешил в переполненную залу. Желая остаться неузнанным, он спрятался за спиной дородного монаха.
А Клюнийский аббат в это время вел речь о человеке избранном, которому Бог повелел стать посредником между Небом и земным царством. Затем он перечислил обязанности верующих и перешел к их грехопадениям.
Грех, поднимающийся из бездны, он сравнивал то со старцем, вцепившимся в кошелек, то с женщиной в роскошном плаще, льнущем к ее бедрам и животу.
Ораторское искусство аббата превосходило все слухи. Каждого, кто его слушал, оно заставляло как бы перевоплощаться в того, о ком повествовал тот или иной эпизод. Оно нагоняло страх, требовало принять решение, утешало.
Аббат кончил; воцарилась тишина; монахи, захваченные его речью, всхлипывали, даже люди с неразбуженной совестью вздрагивали, как бы воспрянув ото сна. Тогда раздался голос Войтеха. Он хвалил Бога и благодарил его за милость, оказанную ему.
— Я недостойный епископ, — говорил Войтех, — и следую к императору, дабы он подтвердил мое избрание. Следую к императору — но что мне этот путь, когда император обладает лишь властью, кончающейся у границ Земли и Неба — и у границ времени! Власть его ослабевает в направлении к Небесам, и любой наступающий миг может положить ей конец. Ибо правда то, что сказано о смертных: каждый может умереть прежде, чем успеет договорить свою мысль. И тогда, лишенный достоинства, очутится он перед ослепительным светом и перед огнем, что жжет сильнее, чем все огни, горящие на земле. Ибо столь ничтожна мирская слава и так мало стоит она, что даже величайшие короли — всего лишь тень. И не нужно мне ничего иного, я жажду одного — чтобы ты, аббат, ввел меня в свою мудрость, как император введет меня в сан епископа. Прежде чем украсить себя епископским перстнем и посохом, хочу облечься верностью тому, что услышу от тебя. Слагаю этот обет с готовностью, ибо, — а ведь такое может статься с человеком ограниченных способностей, — я и сам задолго до нашей встречи чувствовал, как подступают к моим устам слова, сходные с теми, что произносишь ты. И я испытываю душевный жар, притягивающий мысли, подобные твоим.
Войтех смолк; Клюнийский аббат поднял правую руку и, отогнув большой палец, указательный и средний, вымолвил:
— Три главнейшие вещи я возвещаю!
— Три главнейшие вещи нашел я! — откликнулся Войтех, присоединив свой голос к голосу аббата.
И эти два голоса продолжали звучать как бы на едином дыхании, как бы из единых уст исходящие. Так епископ и аббат перечислили добродетели служителей Господа, из которых первая — послушание, и долго вели согласный разговор. Казалось, один читает мысли другого, казалось, единое желание владеет их помыслами и язык произносит слова по обоюдной воле. При виде такого единомыслия затрепетали все монахи, даже те, что были погружены в мирские заботы; тех же, чьему внутреннему взору представлялись рогатые чепцы юных грешниц, объял страх.
Таким было начало дружбы между Войтехом и аббатом из Клюни.
Названный аббат, несомненно, любил и Бога, и земное бытие. Но тот, кто пил из источника одиночества, кто находил во всем тщету, кто под приятными лицами прозревал кости черепа и постиг сокрушительную власть погибели, — такой человек никогда не будет радоваться жизни. Никогда не испытает он удовольствия от веселых песен, никогда не захватят его заботы о земном достоянии или о земном счастии. Представления о роскоши, о светских успехах, о преходящей славе заперты для него, и утерян ключ от замка.
Такова жизнь святого, призывающего смерть.
Такой была жизнь епископа Войтеха. Жизнь вельможи из рода Славника, погрузившегося в сокрушение. Его тяготили грехи ближних. Он отвергал все, что клонится к земле, и все, что от земли исходит. Душа его пылала жаждой смерти. И лишь стремление к мученической кончине подстегивало его, заставляя действовать. Он искал смерти, и в этом искании был мужественнее самого мужества. Он алкал тернового венца, и эта алчба закрывала от него человеческую правду. Или не верил он, что глина и прах, из которых слеплено человеческое тело, приняли образ Божий? Не верил, что прикосновение рук Творца сообщило этой глине нечто возвышенное и достойное любви, что об этом никогда нельзя забывать? Быть может, горе и радость, труды и бессилие, раздоры, слабость, страстные метания и вообще все то, что всегда будет ранить и задевать человеческую мысль, представлялись ему недостойным внимания. Быть может, он считал душу чем-то отдельным от тела и полагал, что телесная оболочка оскверняет это великое подобие Божие. Быть может, отказано ему было в мудрости, что зовется живою любовью, склоняющейся к тем, кто ошибается. Войтех был строг. Был нелюдим, желал смерти, и земные дела оскорбляли его.
