С этими словами монах двинулся вперед. Напрасно удерживал его Детмар, напрасно просил не подвергать себя новым опасностям, тщетно напоминал о поведении, подобающем духовным особам.
— Да, я монах, — возражал тот, — три обета связывают меня, в их числе обет послушания, но это не относится к делам внешнего мира!
— Но эти люди могут просто убить тебя! — настаивал епископ.
— Нечего мне бояться ни раны, ни сокращения дней моих, — отвечал монах, — ибо на мне одежда, которая защищает меня.
Он отбросил копье, чтобы издали его не приняли за воина, и подстегнул лошадь. Детмар волей-неволей последовал за ним.
В том месте, где дорога, окаймленная густым кустарником, спускалась под гору, вышли из зарослей вооруженные люди и, стащив монаха с седла, стали со смехом расспрашивать его на чешском языке.
— Прекратите! — как можно громче крикнул им Детмар, и те, услыхав родную речь, весьма удивились.
Детмара и его людей отвели к человеку, стоявшему во главе отряда.
Этот человек в то время перебирал какие-то драгоценности — там были ожерелья и отдельные каменья; он вынимал их из ларца и, пересыпая между пальцев, складывал обратно.
Епископ заговорил с ним, и когда этот «перебиральщик» повернул голову, Детмар узнал лицо человека с русой гривой, который там, в лесу Смрчины, метнул в него копье. Он был явно в хорошем настроении, но вид его так ужаснул Детмара, что слова замерли у него на языке и руки опустились.
В минуту этой невольной тишины монах подошел к человеку, перебиравшему драгоценности, и наклонился к ларцу. Он не сделал ничего более. Что его побудило? Негодование? Хотел ли удержать руку грабителя, захватившего сокровище? Или простое любопытство вело его, и он только собирался полюбоваться блеском камней? Кто знает! Никто и не узнает никогда, ибо едва монах положил ладонь на крышку ларца, грабитель вскричал и, выхватив кинжал, ударил монаха в грудь. Лезвие проникло в третье межреберье, и монах умер без покаяния.
Детмар не вынес этого ужасного зрелища. Сердце его сжалось так, что он лишился чувств.
Очнувшись, он увидел сквозь щелку приоткрывшихся век князя Болеслава. Государь был весел. На молодом его лбу еще не высох пот бранных трудов. Увидев лоснившееся лицо его, услышав дикий крик торжества, вырвавшийся из груди князя, епископ снова потерял сознание. Но прежде чем его окутала тьма на какую-то долю секунды узрел он еще, что князь в знак великого удовольствия хлопает по плечу свирепца с русой гривой, и оба громко смеются. Глубокое удовлетворение слышалось в этом смехе — и невинность, поистине ужасающая, если учесть, что это был убийца!
С тех пор прошло несколько месяцев. Болеслав давно с большой добычей вернулся из похода, увенчанный новыми победами; ибо когда Оттон II, жаждая отмщения, вторгся в Чехию, князю снова дано было разгромить его. Теснимый восстанием, поднявшимся в его империи, Оттон вынужден был вступить в переговоры о скорейшем мире, и князь Болеслав извлек из этого большую выгоду.
Что касается Детмара, то он вскоре оправился от ужасных событий. Выздоровел, получил инвеституру и был введен в сан епископа в храме Святого Вита. На торжественной мессе по этому поводу латинские прелаты пели Те Deum, князь со своими вельможами — Christus keinado, третьи же — Kyrie eleison[1] и спаси, как они привыкли вторить на славянских богослужениях.
Когда торжественный обряд завершился, к епископу подошел Болеслав с просьбой в числе первых крестить человека с русой гривой. Услыхав это, Детмар затрепетал, но по мягкости сердца исполнил желание князя. Он решился на это, хотя душа его плакала и уже навсегда оставалась стесненной смущением. Вообще очень трудная жизнь ожидала епископа. Его церковное начальство, то есть архиепископ Майнцский, единственный, кто мог бы его защитить, был далеко, и Детмара поддерживали только его глубокая вера, его ученость да пример святых. Дни напролет проводил он в молитвах, часто поднимая взоры к сводам храмового купола. Тогда казалось ему, что в колоколе этом, как в перевернутой бездне, витают неискаженные мысли святого Вацлава: мысли согласия и любви.
Протекли годы; на смертном ложе, в горе и раскаянии, вспоминал Детмар свои клятвы — и увидел, что были они пустыми. Теперь только понял он, что всегда стоял в тени князя, и с отчаянием осознал, что не удалось ему вдохнуть в душу государя проблеск высшего знания.
Соборный капитул, помощники епископа и его сыновья старались утешить умирающего. Они молились и, напоминая о милосердии Божием, говорили слова, исполненные надежды. Но мысль епископа, непрестанно подстегиваемая укорами совести, все возвращалась к его мнимой вине. Печалился он, видя себя уже отверженным и полагая, что сам себя опозорил навеки. Перед его духовным взором оживали сцены в захваченной Жичи. Все виделся ему нищий монах, все слышались его хрип и предсмертные вздохи, и являлся ему убийца, который не понимает, что совершает преступление, и громко смеется…
При этом воспоминании ужас и чувство безмерного унижения объяли Детмара. Ведь он, епископ, собственной рукой окрестил того безжалостного воина с русой гривой, человека с волчьей душой, последнего из последних негодяев! И все обвинял себя Детмар и в муках душевных корил за бессилье и слабость.
— Ах! — восклицал он. — Что я наделал! До чего дошел! Какое адское дело оставляю за дверью, закрывающейся ныне! Я подобен человеку, дурно сберегающему то, что ему доверили, подобен наивному старцу, который вопреки рассудку смиряется, отлично зная, что его обманывают. Я подобен нерадивому паромщику, который перевозит мужчин и женщин на берег справедливости, не заботясь о том, как они поведут себя дальше. Увы, не думал я о жизни вечной и принимал в паству Иисусову убийцу, и лгуна, и прелюбодея, и ничтожных людей, и тех, у кого звериная душа. Все крестил-крестил, и не оставалось у меня времени руководить душами, вверенными мне. Я крестил недостойных, крестил злодеев! Теперь сожалею об этом, рыдаю, но что это горе в сравнении со стыдом, который я испытываю, вспоминая того, кто ни за что ни про что со смехом убил человека! Я крестил этого проклятого дьявола по желанию князя, но, совершив это, знаю и всегда знал, что убийца тот не раскаялся и никогда не задумывался о правде Божией. Знаю, он посмеивался во время молитв, и душа его бродила по полям сражений, когда телом он пребывал в храме.
Вот величайший мой грех — то, что я окрестил его!
Вторая моя провинность в том, что я недостаточно твердо остерегал князя и скрывал перед ним строгое лицо, боясь, как бы не ущемил он мое епископское достоинство, ибо порою князь не знает меры…
Тут Детмар подозвал молодого священника по имени Войтех и обратился к нему с такой речью:
— Тебе, друг мой и брат благочестивейший, который, как говорят, назначен моим преемником, — тебе, второй епископ, кладу на сердце: никогда не уставай указывать князю, что слава Божия выше земной славы. Сам же руководись более достойным примером, чем тот, какой я сумел тебе показать, и остерегайся падения, постигшего меня. Все, что я сказал, — слишком правдиво. Теперь явится дьявол, чтобы в воздаяние за все унести мою душу!
При этих словах епископ, вероятно, зрел уже зловещий коготь и крыло нетопыря, и топот копыт доносился до его слуха. Умер он в страхе, и глаза его выкатились из орбит от ужаса и от смертной истомы.
Но сказано — любовь отверзает врата небесные, и богобоязненные люди верят, что душа Детмара обрела спасение.
После смерти Детмара епископом, как упомянуто, стал Войтех из рода князей Славниковичей. Он стал епископом и по воле Болеслава, и по воле императора, и по желанию прочих вельмож, ибо славен был родом, ученостью и набожностью. Войтех был пригож лицом, строен станом, а мудрость его была столь велика, что владетельные особы просили у него совета и помощи. Итак, ученость, добродетель и княжеский род сделали Войтеха епископом, и все признавали, что он паче иных достоин этого сана.
