Меж тем князь Болеслав II как рачительный хозяин, как человек, закаленный ударами мечей, изменами и жаркой любовью, заботился о своем государстве. Чехия расцветала, и близилось время, когда под этим названием объединятся все владения племен. Так, то достигая удачи, то преследуемый неудачами, жил Болеслав в заботах и счастье. Он был человек дела; могучее дыхание вздымало его грудь, он не считался с призраками, не страшился увещеваний Войтеха и полагал, что вправе смотреть на епископа как на своего капеллана.

Однажды возвращался Болеслав с охоты. Спешил, был голоден, радостно разгорячен, да и вся дружина его вела себя не очень-то мирно. Куда там! Смех, хохот, шутки не оставляли места ни рассудительности, ни учтивости.

Что же до внешности охотников, то следует сказать: все они по старому обычаю одеты были в меха и звериные шкуры, за плечами у них торчали колчаны со стрелами, в руках — лук, или дротик, или окровавленный нож.

Оглядев свою свиту, Болеслав подумал, что они смахивают скорее на дьяволов, чем на знатных людей, и это его рассмешило. Смеясь так и озираясь, заметил он единственного человека, одетого в облегающий камзол и плащ, застегнутый драгоценной пряжкой. Человек этот, хранивший серьезный вид, принадлежал к роду Славниковичей — то был какой-то родственник зличского князя, и с неохотой следовал он в свите Болеслава. Это было написано у него на лбу.

Князь хотел было заговорить с ним, но в этот миг кто-то из верной дружины Болеслава затрубил в рог; при этом трубивший привстал на стременах, бросил поводья и, предоставив полную свободу своему жеребцу, всю силу вложил в звуки рога. Трубил же он так, что у людей заложило уши, и они, пожалуй, оглохли бы, если б трубач не расхохотался.

Когда эта славная музыка оборвалась, Болеслав, указав рукой на Славниковича, велел ему протрубить еще громче. Вельможа с кислым видом обнаружил нерешительность. Тогда дружина разразилась громкими криками, грубыми и насмешливыми. Люди наперебой орали:

— А ну-ка подуй! Затруби!

— Да камзол-то скинь!

— Ухватись за рог, как за ручку жбана!

Слыша эти насмешливые выкрики и осознав, что князь в третий раз повторяет приказ, Славникович схватил рог и дунул в него с такой злостью, с таким необузданным гневом, что звук вышел подобный грому.

— Добре! Добре! Добре! — вскричал Болеслав. — Рог — твой, и отныне я желаю слышать только твой рог.

Тут он послал к черту Вршовича — ибо первый трубач, посрамленный, принадлежал к этому роду — и под несмолкаемый хохот продолжал хвалить нового трубача.

Позднее, когда дружина сидела уже за пиршественным столом, между первым трубачом и тем, кому был передан рог, завязалась перебранка. Один слегка задел локоть другого, и этот незначительный случай послужил им предлогом для ссоры. Подлинная причина, разумеется, была более давнего происхождения: с одной стороны — ненависть и зависть рода, рвущегося к власти, с другой — презрение того, кто родился вельможей и смотрит свысока на бедняков, цепляющихся за мантию государя. Последнее относилось к роду Вршовичей: они действительно всем были обязаны князю. Владения их были скудными, а имя не слишком знатным.

С каждой минутой все резче становилась перепалка, и скоро от угроз стороны перешли к действиям. Человек из рода Вршовичей перебросил конец звериной шкуры через левый локоть, чтоб не мешала свободе движений, и правой обнаженной рукой схватился за охотничий нож. У Славниковича мелькнула было такая же мысль, но, увидев оружие в руке противника, он решил его унизить, себя же показать достойнее того, кто первым хватается за нож, и принялся осыпать его бранью, добавив:

— Я сделаю так, чтобы епископ Войтех наложил на тебя проклятье, ибо ты бесцельно угрожаешь высокородному, а значит, ты не человек, а собака, и жизнь твоя собачья!

Вршович, разъяренный оскорблениями и упоминанием имени епископа, ударил обидчика и вонзил ему нож в сердце.

Все это произошло в дальнем конце залы, но князь заметил шум, услышал крик. Он сдвинул брови, а вельможи, опасаясь его гнева, окружили его прежде, чем он успел спросить, что случилось. И лишь когда лицо Болеслава снова прояснилось и веселье вернулось к нему, придворные решили, что пора поведать о происшествии. Старый вельможа, славившийся красноречием, приблизился к князю и заговорил о том, что когда человека охватывает злоба, он часто поступает опрометчиво. Добавив, что люди епископа — супостаты князю, он рассказал наконец о том, кто был убит и как был нанесен удар.

— Это негодный человек, — говорил старец, — и умер он ко благу всех нас — и ко благу того, кто подарил ему рог и позволил трубить в него. Он был изменник и волк и, как таковой, взывал не ко княжескому суду, но к суду епископа. Коли уж названо это имя, — продолжал старый краснобай, — и коли из-за этого имени возникла ссора, то не могу умолчать о том, что епископ слишком уж занесся. Зачем ты это терпишь? Почему не смиришь его гордыню? Ты — князь, государь наш и воевода. Ты обеспечил безопасность своему государству, ты повелел чеканить монеты, красиво округленные, и образ на них такой, какой мы видим на византийских монетах. Твои ларцы полны драгоценных вещей, твои земли обширны, твоя супруга прекрасна и высокого нрава, служат тебе славянские священники и католические, и нет владетельной особы, которая сравнилась бы с тобой по силе войска или по успехам замыслов. Зачем же ты медлишь, зачем колеблешься? Почему допускаешь, чтобы рядом с тобой жил другой род, владеющий городами и окруженный воинами? Почему не положишь этому конец?

Почто не решишься сокрушить их десятикратной данью?

Почто снисходителен ты к епископу, у которого затмился рассудок так, что не различает он сущего от теней и смешивает россказни и мечтания с тем, что можно осязать, что имеет грани? Этот епископ, чей взор помрачен, слишком мешает тем, кто тебя любит, ты же в ответ отдаешь ему часть власти, довлеющей лишь властвующему князю!

Так сей велеречивый придворный бесчестил епископа. Позорил его, словно тот был монах в худом плаще, и изображал его чужеземцем.

После взял слово какой-то прелат и стал на сторону Войтеха. Хвалил епископа за то, что поставил он себе в помощь епископа в Моравии и ко славе своей и Болеслава крестил Иштвана, сына венгерского князя Гейзы.

Болеслав слушал и улыбался, переводя взгляд с одного на другого, и рука его покоилась на столе. Наслушавшись досыта, сказал:

— Не люблю я витиеватых речей. Мне. милее прямой разговор, но если хотите, то вот вам притча о тени:

«Шаги ее беззвучны, она скользит, и нет у нее ни кулаков, ни тела; она не может ни ударить, ни обнажить меч — только крадется по стене. Ускользает. Возвращается. Так что же такое тень? Ничто! И что останется от нее, когда подниму я над нею огонь? Ничего! Ничего! Ничего!»

Тут и конец моей притче. А теперь повелеваю: тот, кто убил человека из рода Войтеха, отправится к епископу и на его глазах пронзит себе грудь кинжалом.

И, не желая больше слушать ни о каких бесчинствах, князь предался веселью.

Весть об этом происшествии разнеслась по стране, и тогда где-то на границе между владениями Пршемысловичей и Славниковичей вспыхнула стычка людей епископа с теми, кто принадлежал к роду Вршовича. Первые были вооружены топорами, дубинками да кухонными крючьями и подобного рода орудиями, другие же носили оружие боевое. Оттого-то на стороне Вршовичей не было убитых, зато из епископской челяди пало несколько слуг и три раба.

Меж тем тот Вршович, который был причиной надвигающихся бед, шел ко граду Либица. В ту пору умирала мать епископа Войтеха, Стрезислава, и сын пребывал у ее ложа. Стало быть, осужденному Вршовичу лежал путь в Зличскую землю. Продвигался он медленно, подолгу простаивал на перекрестках дорог и повсюду рассказывал о жестокой своей судьбе. И присоединялись к нему люди недовольные и сторонники его рода. Он возбуждал жалость. И — когда наконец достиг Либицы, его сопровождала кучка бешеных. Следует добавить, что провинившийся Вршович был в той же одежде, в которой охотился, а затем сидел за столом: то есть в звериных шкурах, никак не походивших на одеяние послов.