— Стало быть, с тех пор прошло уже несколько недель. — Леди Кэтрин упала в кресло, закрыла лицо руками и простонала: — Что же, что с моим сыном?…
Элизабет мысленно кое-что прикинула и, преклонив колена у кресла свекрови, сказала:
— Приободритесь, леди Кэтрин. Гэррэт жив — и это главное. Как только его привезут в Чествик, ручаюсь, мы с вами его выходим.
— В Чествик? — леди Кэтрин выпрямилась в кресле и поспешно смахнула слёзы.
— Именно. Гонец сказал, Чествик ничуть не пострадал. Нам нужно ехать, но прежде я пошлю Уила и Уинтона за Гэррэтом, дав им самых лучших лошадей. Тем временем мы с вами, взяв только самое необходимое, помчимся в Чествик. Слуги же соберут ваши вещи, погрузят в фургоны и двинутся следом за нами. Таким образом, когда Уил и Уинтон привезут Гэррэта, у нас все уже будет готово, чтобы немедленно приступить к лечению.
Элизабет подхватила леди Кэтрин под локоть, помогла ей подняться на ноги и повела к двери.
— Пойдёмте, леди Кэтрин. С помощью девочек мы успеем собраться и выехать ещё до восхода.
Начался ноябрь, и Элизабет места себе не находила от волнения — Гэррэт все не ехал и не ехал. И вот пасмурным днём, собирая на грядках осеннюю морковку, она услышала пронзительный крик Гвиннет, которая в окно неустанно следила за дорогой.
— Едут, миледи, едут! Уил и Уинтон везут хозяина! Они уже близко, миледи! Они уже почти приехали!
Элизабет уронила мешок. Даже не смахнув ошмётки грязи с юбки и не обтерев рук, она выбежала во двор, где уже выстроилось всё семейство Крейтон и почти вся челядь. Два рослых лакея держали наготове носилки и тёплые одеяла.
Ожидание длилось бесконечно, и во дворе воцарилась напряжённая тишина.
— Вижу! — крикнул один из лакеев, а вслед за ним закричали и другие: — Видим, едут!
Все глаза смотрели теперь, как тяжёлая карета, перевалив через бугор, появилась в дальнем конце аллеи. Элизабет мгновенно узнала правившего лошадьми Уила. Уинтон, должно быть, сидел в карете с раненым.
Сердце Элизабет от волнения колотилось так сильно, что едва не выпрыгивало из груди.
Не вытерпев ожидания, она подхватила юбки и бегом бросилась к карете.
Уил придержал коней, и Элизабет, обмирая, распахнула дверцу кареты. Небывало мрачный Уинтон протянул ей руку и пробормотал:
— Залезайте поскорее, миледи, а то он может простудиться.
Элизабет торопливо забралась в карету. На сиденьях лежала закутанная в одеяла фигура. Присев на край этого ложа, Элизабет откинула одеяла — и едва узнала Гэррэта в странном существе с обострившимися, как у мертвеца, чертами и бессмысленным взглядом.
— Гэррэт! — позвала она.
— Был Гэррэтом, — пробормотал живой мертвец.
Элизабет пронзила острая, нестерпимая боль. Её золотой рыцарь, её античный бог исхудал как щепка, и его обмётанные губы кривились от боли.
— Господи, Гэррэт, что же с тобой сделали! Теперь ты дома, — прошептала она, склонясь к мужу. — И ты непременно поправишься — вот увидишь. А ещё… У нас с тобой будет ребёнок — ты слышишь, Гэррэт? Ребёнок!
Глаза Гэррэта тупо смотрели сквозь неё.
— Нам пришлось давать ему настой опия, — пояснил Уинтон, — иначе, миледи, мы бы его просто не довезли — от самого Ормскирка милорда терзали невыносимые боли.
— Теперь он дома, — сказала Элизабет. — Мы его выходим.
Уинтон скептически поджал губы.
— Мы с Уилом показывали его врачу в Честере. Так врач откровенно заявил, что его лордство вряд ли сможет когда ходить.
— Не может быть! — Элизабет задохнулась.
— Ещё как может, — мрачно сказал Уинтон. — После этого визита, когда я поил милорда опием, он выхватил у меня бутылочку и хотел выпить её всю, целиком. Только потому, что он ужасно ослаб, мне удалось вырвать у него бутылочку. Иначе, миледи, сами понимаете, что могло случиться. Честно говоря, не могу его за это осуждать. Малейшее движение — и он начинает испытывать адские мучения.
Элизабет застонала, вспомнив, каким сильным и подвижным был прежде её муж. А какой ловкий наездник!
— Бог мой! Почему ему выпали такие муки? Скажи, какой человек в целом свете заслужил подобные страдания? Уж разве что самый великий грешник или негодяй из негодяев…
— Кромвель, к примеру, — бросил Уинтон.
— Я не позволю своему мужу страдать, — страстно заявила Элизабет. — А врача, наговорившего милорду мерзостей, следовало бы повесить! — Горящий взгляд графини Рейвенволд впился с лицо Уинтона. — Господу удалось воскресить Лазаря из мёртвых. Вот и мы — с божией помощью — поднимем милорда на ноги. — Она схватила тонкую, высохшую руку мужа. — Гэррэт, ты просто обязан поправиться — хотя бы ради ребёнка, которого я ношу под сердцем! Обещаю тебе — ты снова начнёшь ходить. Не сдавайся, Гэррэт, — очень тебя прошу!
Услышав о ребёнке, Уинтон на миг просиял, но потом помрачнел пуще.
— Уж если кому по силам исцелить его лордство — то только вам, миледи. Боюсь, однако, дело вам предстоит непростое, ох, непростое!
— Вся моя жизнь складывалась непросто, Уинтон, — сказала Элизабет, прижимаясь щекой к руке Гэррэта. — Его лордство снова начнёт ходить. Вот увидишь!
Последующие дни показали, что пробудить интерес к жизни у человека, который страдает от адских болей, — тяжкий, подчас непосильный труд.
Благодаря усилиям Элизабет и заботам леди Кэтрин и её дочерей Гэррэт наконец прибавил в весе. И всё же им владели только два чувства: мучительная боль и полнейшая апатия. Ел он мало и просил об одном — принести ему настойку опия.
Он, правда, не знал, что Элизабет по возможности вместо опия даёт ему отвары лечебных и сонных трав, подкрашивая микстуру мелом, чтобы она по цвету не отличалась от любимой настойки Гэррэта.
По мере того как приём опия сокращался, у Гэррэта появилась бессонница, стали дрожать руки, начались сильнейшие мышечные спазмы, а главное — он сделался невероятно раздражителен. Как бы то ни было, Элизабет не хотела, чтобы её муж вечно пребывал в мире грёз, а потому пошла на вынужденные меры — через две недели окончательно запретила давать ему эту настойку. Это, однако, не прошло бесследно, и раздражительность Гэррэта возросла. Временами казалось, что он просто-напросто помешался.
— Прямо не знаю, что и делать, святой отец, — на следующее утро сказала Элизабет священнику. — Тело моего мужа выздоравливает, но постоянные боли и беспомощное состояние калечат его душу.
Священник вздохнул:
— У господа иной взгляд на страдания, нежели у нас, смертных. В Писании сказано, что страдания облагораживают человека. Вспомни, что и сам Христос претерпел наихудшие на свете муки. — Священник помолчал, подыскивая подходящие слова. — Чтобы выковать подкову, я беру заготовку и нагреваю её в горниле добела, чтобы выжечь из металла вредные примеси, ржавчину и шлаки. Потом бью по раскалённому металлу молотом, чтобы придать изделию законченную форму, а после бросаю в холодную воду, чтобы металл обрёл прочность стали. В руках вседержителя мы всё равно что подкова в руках кузнеца. Страдание делает нас чище и лучше, выжигает вредные примеси, которые есть не только в металле, но и в каждом человеке… А потом молот господень перековывает нас в нечто полезное.
— Молот господень? — Элизабет нахмурилась. — Слишком уж сильно он бьёт Гэррэта, а заодно — и всю его семью. Что мы ни перепробовали, чтобы вызвать у него интерес к жизни, отвлечься от своих страданий, ничто не помогает. С каждым днём он все больше отстраняется от нас и замыкается в себе. — Женщина посмотрела на свой огромный живот. — Кажется, он даже не вполне понимает, что скоро станет отцом. Или же не хочет понимать — почему?
— Возможно, потому, что сам беспомощен, как новорождённое дитя. И может остаться беспомощным до конца своих дней.
— Эта мысль мне почему-то не приходила в голову, — призналась Элизабет, устыдившись собственной недогадливости.
— Каждому мужчине — тем более такому сильному и отважному, как его милость граф, — трудно смириться с мыслью, что остаток жизни он проведёт прикованным к постели, находясь в полной зависимости от тех, кто его окружает. — Отец Игнатий помолчал. — Тем не менее, когда мы признаемся перед лицом господа в своей беспомощности, настаёт миг, когда творцу сподручнее изготовить из нас нечто дельное. Хотя я отлично понимаю, отчего его лордство впал в отчаяние, оправдывать его я не стану. Отчаяние одного человека, без сомнения, оказывает разрушительное действие на всех его близких. Надеюсь, он не желает своей семье зла?
