Вскоре выясняется — направление Дрезден. Там еще воюют, хоть на Эльбе наши уже встретились с американцами. Дрезден так Дрезден. Только бы с союзниками не срезаться в этом кавардаке. А то ведь полным-полно болтунов и крикунов, того и гляди, какой-нибудь психопат какую-нибудь глупость сморозит!..

…Через два часа после объявления тревоги, с тридцатиминутным опозданием (о, чудо!), все начало входить в привычную боевую колею, протрезвело, выпрямилось, рассортировалось, распределилось, распрощалось. Праздничный обед подарили ошалевшим от сутолоки и беготни хозяевам. «Шутка ли, с этими уже освоились кое-как и не сразу попривыкли, попритёрлись, а с новыми еще как будет?! На войне с победителем шутки плохи, а с новыми победителями, из второго эшелона, куда страшнее. Тут лучше не бывает, тут бывает только хуже». Боевые колонны тонули в чаду перегара танковых моторов. Началось лавинное движение по знакомой дороге на юг (мы пришли оттуда к окраинам Берлина).

А потом на юго-запад, на Дрезден!.. А там уж согласно приказу: «В бой не ввязываться. Обходить противника. Непрерывно и активно искать проходы в его боевых порядках и забираться в горы». «Географию знаешь? В пятом классе учился сносно? Так какого же… спрашиваешь?» По листам карт и так видно — Чехословакия! В горы так в горы! Шли третьи сутки. Безостановочно. С боями! С маленькими ночными перерывами. И опять с боями!

Эти призывы мы услышали по радио уже в Крушных горах, когда наши машины вязли в грязи, их тащили то на буксирных тросах за танками, а то и на своих плечах — метр за метром. Весть о восстании в Праге, которое началось 5 мая на рассвете, передавали один другому в разных вариантах, но основной смысл был один — мы начали рваться к Праге. Без остановок. Без отдыха. И повторяли только одно слово: «Горючее!» Хватит ли?

А западнее нас по хорошим дорогам, которые им никто не закрывал, из Германии на Прагу двигалась танково-механизированная армада немецкого генерала Шернера (того самого Шернера, которому так и не удалось прорваться к Берлину на помощь своему фюреру). И если этой армаде удастся теперь опередить нас, то восстание будет утоплено в крови за несколько часов, Прагу ждет разрушение, а вот наша танковая армия, наш Уральский добровольческий корпус, наш отдельный мотоциклетный батальон, мой взвод, получит на самом хвосте войны большой подарок — кровавые бои за чешскую столицу в самом центре Европы, а то и пышные похороны в придачу да высокие правительственные награды — посмертно! Все это уже было…

Мы так рвались к Праге, как еще никуда не рвались никогда, — днем и ночью, без передышек обходили заслоны противника и обгоняли друг друга. Врага оставляли тем филонам, кто не очень торопился, — вот пусть они там с ними и колупаются, а мы рвались вперед — без дорог, через все преграды, по железнодорожному полотну, по таким крытым склонам, что у асов водителей не то что дух перехватывало, а холодный ком застревал в глотке, а потом их рвало. И верили, верили, что этого Шернера расчихвостят и без нас те, кому это сподручнее будет. Надеялись на то, что он не доберется до Праги, надеялись, что высшее командование само позаботится о его разгроме. Так оно в конце концов и произошло.

Шли шестые сутки нашего почти непрерывного движения вперед. Уже перевалили горы и катили по спускам, сваливались в долины Чехии. К двенадцати часам ночи водители засыпали на ходу, и с вечера на обочинах дорог и в обрывах были видны перевернутые «шевролеты», «ЗИСы» и «студебекеры». У меня в голове вертелось одно слово — «Стоп!». Надо было решиться и произнести это слово. Остановил колонну, разбудил ординарца, тот ответил: «Есть… Сейчас!» А сам я, как сомнамбула, направился на огонек, маячивший слева, в стороне от дороги.

Еле преодолевая усталость, прошагал метров сто пятьдесят, вошел в глубь двора (так я подумал, потому что справа и слева оказались погруженные во мрак солидные каменные постройки). Иду прямо на пробивающийся свет. Подошел, потрогал, оказалось, деревянные ворота — это верхняя щель калитки светилась. Нащупал ручку, распахнул дверь, большущая яркая лампа ослепила, и ввалился в помещение. Редкая нелепость — ватный идиотизм! Передо мной в просторном вестибюле полукругом стояли около полусотни вражеских солдат и два офицера — затворы автоматов, боевые курки пистолетов и винтовок взведены. Это не видишь, а чувствуешь — взведены! Я не мог шевельнуться без риска быть прошитым сотней пуль сразу, каждой из которых мне было бы вполне достаточно. Ловушки захлопывают без предупреждений. В мозгу с дикой скоростью пронеслось множество вариантов, тысяча первый вырвался из глотки оглушающим криком:

— Вер ист орднер?! (Кто старший? Кто дежурный? Кто распорядитель?)

Спасибо Марии Михайловне, моей школьной учительнице немецкого языка, уж она-то со мной намучилась! Это она каждый раз кричала: «Вер ист орднер?» — когда входила в класс.

На мой крик никто не ответил. Никто не шелохнулся. Я собрал все силы, даже не пытаясь притронуться к оружию, и заорал снова:

— ВЕР ИСТ ОРДНЕР!!

По вражеским рядам прошло еле заметное движение, офицеры переглянулись. После небольшой паузы пожилой высокий капитан со скорбным выражением лица опустил пистолет и, вытянувшись во фронт, произнес:

— Простите, господин офицер, нам трудно ответить на ваш вопрос, — пожилой капитан, разумеется, говорил по-немецки вполне внятно, четко, чего никак нельзя было сказать обо мне, я скорее догадывался, чем понимал, о чем он говорил, но когда тебе остается жить считанные секунды, мера сообразительности возрастает в геометрической прогрессии.

— Варум?! — гаркнул я. — По-че-му?! — Я сам удивился своей любознательности.

— Здесь два офицера равного звания и равной должности — командиры двух разных рот. И их оставшиеся солдаты.

О! немецкий «орднунг»!! Я обязан тебе жизнью! У меня чуть не подкосились ноги, но я кое-как удержался. Они перешли к переговорам!

Еще один офицер с погонами пехотного капитана, небольшого росточка, подтянутый и вполне благообразный, сделал небольшой шаг вперед из рокового полукружья, но пистолета не опустил (это мне понравилось меньше). Сообразительность и некоторое подобие доблести постепенно возвращались ко мне, и я начал смутно догадываться, что теперь уж, кажется, не посрамлю славы нашего оружия и, что немаловажно, не сыграю в ящик вот так вот — как последний кретин!..

Дальше все было проще, не теряя секунды, скомандовал:

— Ахтунг!.. Штильгештанден! (Смирно!) — Приказание выполнили все, кроме одной хари с погонами фельдфебеля (в дальнейшем я уже бдительно смотрел на харю и перевел автомат в боевое положение). — Гарантирую безопасность!.. (Это я-то им!..) Оружие на пол! — Жестом подтвердил приказ, опасаясь перепутать слова «пол» и «потолок». — Пистолеты и гранаты на окно. — Забыл, как там у них называется подоконник, чтоб ему… — Быстро!

Два капитана переглянулись… двинулись… торжественно подошли к окну и положили пистолеты. Вслед за ними солдаты осторожно, без грохота, сложили винтовки посредине помещения и начали неспешно разоружаться. В нерешительности стоял только фельдфебель. Я снял затвор автомата с предохранителя, и возле фельдфебеля образовалась пустота. Он понял меня, протянул свой пистолет и нетвердой походкой направился за остальными. Тут я увидел, что среди солдат, чуть позади них, стоят две женщины в военной форме. Одна совсем молодая, похожая на испанку, другая чуть постарше — лет двадцати пяти-двадцати семи, — типичная усталая испуганная немка, обе были в серых сестринских косынках с повязками красного креста на рукаве.

Вошел ординарец, этот ленивый одессит, он всегда в самый нужный момент на несколько секунд запаздывает, и с оттенком безразличия спросил: