Сам Загайнов и его восемнадцать архаровцев находятся чуть правее, ждут, когда их командиры разберутся в кромешной обстановке и подадут какую-нибудь команду. «Но… лучше бы командирам подождать до рассвета…» А мы ждём полной темноты и хоть какого-нибудь дополнительного признака жизни со стороны противника. На земле лежит Романченко. Там не мокро и можно кое-что сообразить. В нескольких метрах от него лежу я, тоже делаю вид, что соображаю. Тимофей нам слегка мешает, он хоть и не громко, но скверно скулит:

— Ребя, у меня ж осколок… В мякоти…

— Терпи, — безжалостно советует Романченко. — Никогда не поворачивайся задом к врагу! — самая тухлая фронтовая издёвка.

— Да не поворачивался я, — обижается Тишин.

— Значит, тебя огуляли наши, — заключает Петро, а сам ждёт хоть какого-нибудь шевеления у противника. — Сиди тихо. Как рассветёт, отправим в госпиталь.

— Не надо! — почти умоляет Тишин. — Там сзади, на дорогах, фашистов больше, чем впереди. Это же Оперативная глубина! — в голосе появляется пафос.

— Мы тебе сопровождающего дадим, — обещает Романченко. — Выделим ему сопровождающего? — спрашивает он у меня.

— Вот нас двоих и ухлопают, — огрызается Тишин.

— Ну, знаешь!.. У меня для тебя запасной жопы нет, — уже сердится Романченко.

— Я лучше с вами. Перебьюсь, — вздыхает Тимоша, жалея себя.

— А я что говорю? Терпи! Нам ведь и ещё кое-что делать надо… — похоже, он что-то придумал. — Вот догонят нас хоть какие-нибудь медики, они тебе все дырки залепят. — Романченко в бою беспощаден не только к врагу.

Уже так стемнело, что и в карту смотреть не стоит, ничегошеньки там не видно. А всё, что торчало перед глазами, проглядели насквозь. Я излагаю свои смутные соображения, Петро слушает и молча кивает. Потом угрюмо произносит:

— Валяй. Может, тебе повезёт больше.

Зову Загайнова:

— Как только мы тронемся по этой дороге, ты уводишь своих автоматчиков вправо, на северную окраину села. Сидишь там и ждёшь нашего сигнала: зелёная ракета настилом в твою сторону — рвёшься вперёд. Если будет сопротивление, всё равно пробивайся в центр села. Мы войдём туда с противоположной стороны. При красной ракете — общий отход (две красных — одна за другой). Возвращаетесь в исходную точку.

Загайнов ответил односложно:

— Всё ясно. Могу идти?

— Учти, мы будем ждать полной темноты!

— Может, оставить вам пять-шесть автоматчиков?

— Не надо. Но если точно будешь знать, что мы накрылись, докладывай Фомичеву и возвращайся в батальон. Его приказов не исполняй, скажи — «есть другие».

— Будет сделано! — Загайнов ушёл.

Остался танк с экипажем. Следовало отшлифовать сообразиловку Иванова-Везучего: про тишину на малых оборотах, про мосток впереди и про то, что мы ощупаем опоры сами, дадим отмашку и будем идти перед танком, и еще раз снова: «На самом мосту скорость не переключать!»

— Ну, само собой!

— Только не как тогда на насыпи, на рельсах!

И не забыть напомнить, что там, за мостом, могут быть всякие неожиданности…

Полная темнота обрушилась внезапно. Раз — и мрак! В этой жизни всегда то, что напряженно ждёшь, настигает тебя врасплох. Хорошо, что я успел заранее установить направление на мосток и засечь его на компасе (он у меня немецкий — отличный компас, ещё с 1942 года).

Тут мы сразу и двинулись — только странно: Романченко и я чуть ли не наощупь по полевой дороге с белым платком в руке; танк на самых малых оборотах следом; подранок Тишин остался лежать на броне, как запасной: не пожелал в одиночестве оставаться. Шли не разговаривали, только еле слышно перешептывались. Дорога лежала ровнёхонькая, «валентайн» зудел позади— не фыркал на прогазовках, у него чисто английский характер. Ноги почувствовали легкий уклон дороги и небольшое сваливание вправо. Небольшое… Ещё… Ещё… И что всего важнее, в небе ни одной осветительной ракеты. Особое затишье — ничего не взвивается. Хвала всем явным и тайным святым, а то бы нас вмиг обнаружили. Здесь укрыться некуда. Немецкие артиллеристы тоже люди: изрядно перетрухнули, переутомились и, наверное, прикорнули — ночка-то выдалась на редкость непроглядная… Уклон… Ещё уклон… Где-то здесь вот-вот должен появиться ОН. Должен — должон — быть… Если вообще… Вот он, родимый, деревянненький. Настил дерьмовый. Поручни?.. Потоптались — вроде не качается. Попрыгали… А опоры?.. Хваткими жестами сговорились и спустились вниз: дно крепкое, без воды, опоры не толстые, для моста даже тонкие, но не хилые. Могут не выдержать. И тогда танк рухнет. А это не река, не ручей — овраг… Петр нырнул головой в люк водителя, а я наверх! — к командирской башне.

Обнаружил, что Иванов торчит из неё по пояс.

Он сразу откликнулся:

— Ну-у?

Я ему прямо в ухо:

— Не подведи: по мостику мягко — без переключений! Слышишь? Без! И без прогазовок.

— Будет сделано.

— И чтобы не елозить вправо-влево! Как взял, так и держи.

— Само собой.

— Я иду прямо перед мордой танка — равнение на платок. Вот он — белый. Видишь?

— А что тут не видеть? Как в ясный день. Белый.

— Значит, договорились. Главное, не елозить…

Романченко и я пятимся к мостку, плечо к плечу и, кажется, молимся, чтобы механик не рванул, не вильнул, не свалился вправо-влево, поскольку мосточек этот никак не приспособлен для прохождения какого бы то ни было танка. Но выбора нет. Или-или… Танк-то у нас последний… Механик ведёт машину как надо, мы пятимся, мост от натуги дрожит, но держится, как штангист на рекорде. Вот оно: вся гусеница уже на земле, сползла с настила. Мы оба кинулись к краю мостика, хотели удостовериться, что чудо свершилось, Романченко успел произнести: «У-у, остапова тьма …» — тут-то мост старчески крякнул да и ухнул в овраг. Весь — от того края до этого. Будто подкошенный… Как в проран. Почти без пыли. Такого отродясь не увидишь. Вот что значит «везучий», ты на него что хочешь взвали — ему как с гуся. Иванов даже не заметил, что мосток позади рухнул. А вот Тиша заметил:

— А как если назад? Тогда что?!

— Переползёшь! — прошипел Романченко. — Тихо.

И верно: заткнулись все. Даже мотор затаился. Слушаем. Ждём какого-нибудь, хоть малого, шевеления противника, нам бы удостовериться, с какой он стороны. Мы же не совсем случайно сюда забрались, предположительно — в тыл немецкой противотанковой батарее. А может, наоборот, торчим у них перед носом, дышим друг другу в лицо… Или всё-таки в затылок?.. Была не была — вперёд! Хоть куда, лишь бы вперёд.

Довольно крутой подъём на плато без прогазовок не обошелся, и кое-какой шум мы произвели. Под горой, на вражеских позициях (теперь они действительно оказались ниже нас), вспыхнули какие-то окрики, команды, металлический лязг. Таиться резону не было: мы уже кричали в голос, стреляли, успели снять с борта танка английский пулемёт (патронов полно, а из него ещё ни разу не стреляли), вдобавок автомат с толстенными пулями «томпсон» (свои патроны я всегда берёг на крайний случай).

— Зажигай сарай! — крикнул я Иванову.

— Какой? — откликнулся «Везучий».

— Любой. Вон хоть тот! — Выглянула луна, в пространстве чуть посветлело, и я указал на высокий стрех, торчащий в середине села.

Иванов нырнул в башню, и в тот же миг раздался оглушительный выстрел орудия.

Казалось, он и не целился, но снаряд точно угодил в крышу.

— Попал? — спросил у меня Иванов, будто не мог сам посмотреть и убедиться.

Сарай занялся сразу. Огонь вспыхнул, осветил всю низину: там копошились артиллеристы, запрягали лошадей, метались, кричали друг на друга.

У Петра с первым выстрелом вылетел ствол пулемета, он забыл его повернуть «против часовой стрелки», как гласила инструкция — пулемёт-то был английский, с фокусом — там сменные стволы на тот случай, если ствол раскалится докрасна! Петро смеялся на всю округу и материл англичан непонятно за что (разве что за инструкцию, написанную на чужом английском языке).

— Ну-у… ствол! Улетел, — он принялся искать.