Корсаков сбрил усы. Лицо стало маленькое, постное, даже невзрачное. Игра сразу оборвалась, а горечь осталась. Может быть, он действительно хотел «как лучше», но я его тогда не понял. Не понял его и по сей день.

Мы вышли из низины на бугор. Уже было видно на полтора-два километра, но все еще пахло туманом. К Тимофею мы так и не зашли (из батальона нас звали и просили поторопиться). Вкалывали на пределе сил, втыкали каблуки в сырую землю, и ночная наледь потрескивала под ногами. Враг держал под минометным обстрелом всю дорогу. А вообще-то со вчерашнего, нет— с позавчерашнего утра как будто ничего не изменилось. В низине, поближе к речушке, четыре танкиста выкапывали свой танк. Застрял в невиданной грязи (но ведь когда мы шли туда, их было не четверо, а пятеро)…

Возле танка появился и маневрировал тягач. Танкисты и ремонтники что-то мастерили, привязывали, не суетились. Кое-что было видно и простым глазом, но детали можно было разглядеть только в бинокль. На прогазовках мотора их всех застилало клубами черного перегара, а когда ветерок эту черноту вместе с туманом смывал, становилось видно — между танком и тягачом протянута какая-то веревка или трос, нет, конечно, металлический трос, даже два троса, и оба свободных конца привязаны… к ногам… какого-то человека! Один конец к правой ноге, другой к левой… Мы свернули с проселка и двинулись в низину. Путь к батальону не укорачивался, не удлинялся, а посмотреть, что они там затеяли, было необходимо.

На нас танкисты не обратили никакого внимания, так они были заняты своей работой. На очередной прогазовке мы увидели, что тягач понемногу сдает назад и растягивает привязанного — одно неосторожное движение водителя, и они его!.. Воздух рвали нечеловеческие крики. Мне почудилось, что эти вопли перелетают через передний край. В промасленных комбинезонах и черных шлемах танкисты и их верные спутники — полевые ремонтники — вошли в раж, и связываться сейчас с ними было безумием. Тут, как говорится, были возможны жертвы, и жертвы с обеих сторон — и обе стороны были бы наши. Даже не суйся — пришибут! И все-таки я крикнул им издали.

— Ребята, вы что, охолпели?

Один из них узнал меня.

— Разведбат трухнутый! Валяй отсюда, пока башню не развернул! — Это явно был башенный стрелок или заряжающий, механик-водитель обычно угрожает гусеницами своего танка.

— Конечно, против башни не попрешь, — сказал я.

Выглядели танкисты и ремонтники крайне свирепо, но я еще на что-то надеялся.

— Власовец он! Власовец! — шепеляво выкрикнул один из них, словно прикусил кончик языка.

Тут было сказано все, и обсуждение пресекалось. У наших танкистов шансов на плен было немного — и немцы, и власовцы казнили танкистов изуверски.

… Немецкая разведка позарилась на увязших танкистов. Они знали, что наши исправный танк не бросят. Обычно власовцев в разведку не брали, но тут такой кавардак заварился, что им уже было не до соблюдения инструкций. Взяли и власовцев! Но немецкая разведка танкистов врасплох не застала, экипаж не ждал и свою машину защищал отменно. А она у них, родимая, с орудием и двумя пулеметами.

Схлест был короткий — фашисты еле уволокли двух тяжелораненых, один так и остался лежать, а этот обалдуй угодил прямо на механика-водителя, тот ему врезал и сгреб живьем. Это уж, когда все кончено было, они сами нам бессвязно рассказывали… А вот командир танка, младший лейтенант Костя Петелин, был убит. И лежал под брезентом. Я глянул: «Ну, конечно, знаю».

Рассвело, и четверо оставшихся стали думать: что бы сотворить с этим власовцем?.. Но ничего такого, что могло бы утолить их неизбывное горе, придумать не могли. А тут помощь до них добралась — танковый тягач. Эти тоже по дороге к ним своего техника-лейтенанта потеряли — осколок мины. Вот они совместными усилиями и порешили так справить тризну по своим командирам… Ну и не без спирта тут, наверное, обошлось… Нет. Они казнили власовца не сразу: наклонялись к нему по очереди и объясняли, за что и за кого он принимает такую кару; имена называли, и как его, власовца, зовут спрашивали, и какого замечательного командира танка они, гады, убили… А какого незаменимого ремонтника!.. Это были и горем и спиртом пьяные, изуверские поминки… Власовец умолял, просил, клялся землей и небом, вопил… А ему всё лютее объясняли, перебивали друг друга и сердились, что он не до конца понимает всю справедливость этой казни… Приближаться к ним было страшно.

— Бросьте, ребята! Не надо! Этим не поможешь! — прокричал я.

— Не-е-е-е-ет!!! — взревел в ответ башенный стрелок.

Он в полном отчаянии неистово взмахнул сразу двумя руками, и оба кулака, казалось, были занесены над миром. То ли водитель тягача его не понял, то ли не рассчитал всей мощи мотора своей машины, но рывок оказался куда сильнее, чем могла выдержать любая живая плоть. Пусть хоть и предателя, и изменника но тело. Он был не то что мертв, его разорвало… На две неравные части… Где те всесильные и всезнающие… что ответят?.. «Так ли убивал его, как убиты убивавшие его?»[2]

Мы уходили по лощине. Неужели не хватило нам хрустальной роты и тех власовцев на бугре; неужто было мало нам этой ночи с часовым Витюхой и прощальным схлёстом с гранатами; неужели мало было пулемета на дамбе, мордобоя в окопе да еще скверной истории с Корсаковым и Повелем?.. А теперь это… Все наши беды и неурядицы, все, что волочилось за нами, показалось пустым и никчемным…»Там, в батальоне, я ничего никому не скажу. Ни слова! У них и своих бед накопилось предостаточно. И они не станут мне рассказывать ничего лишнего…»

Кажется, не такая уж новая мысль, но к каждому она приходит сама и своим путем: наши высокие дела и помыслы, наши низкие дела и слова, наша доблесть и наше отступничество не умирают — они живут вместе с нами. Память человеческая должна быть безмерной. И полагаю, что в час смерти все наши дела и слова не бросают нас, а пробуждаются и встают стеной. Это наш собственный, неотделимый от нас мир.

Он — наш итог. А потом каждый назовет его своим раем или своим адом.

Вот Иванов-Пятый — идет, словно не дышит. Как его подтянуло за одну ночь — кожа, кости и глаза; торчат как у рыбы перед кончиной. Тимофею тоже этой ночи хватит на годы и годы… Корсаков и Повель идут сзади, порознь, не разговаривают. Нагружены по завязку, и карабин с патронташем в придачу — пар валит из-под телогреек… Какие тут победители?..

Победа не приносит радости. Победа другого или других— может быть, и приносит… Своя — нет. Своя победа всегда с привкусом тротила и трупа. Она быть радостной не может. Это потом придумывают подробности той радости неизъяснимой. Вот и вся цена нашего громкого подвига. Да-да, громкого. Еще бы, забрались в живой штаб власовского подразделения! Да это уже назавтра обрастет гроздьями фантастических деталей, и пристукнутый Витюха превратится в целиком вырезанную зондеркоманду! Все это произойдет без нашего участия — так много невоюющих людей «с оружием в руках!», которые специализируются на пересказах и фантазиях, будто самой правды им не хватает…

С тех пор прошло, наверное, тридцать три тысячи лет или тридцать три года — какая разница: память сохранила каждый вершок насыпи, угол наклона, шорохи, оглушительно громкий щелчок курка боевого взвода, хруст кристалликов ночной наледи под подошвами сапог, густой дух протопленной хаты, беззвучность шевелящихся губ, наждак ежесекундной опасности, готовности и недоверия, парок вражьей крови; громовый шелест чужих штабных бумажек, как в детстве, в скарлатинозной температуре. И звенящее глиссандо лезвия бритвы «Золинген».

В тумане плавали лошади… Одни казались непомерно большими, другие совсем маленькими — это туман так размывал пространство, затушевывал землю. Лошадь, что стояла поближе, вытянула шею, косо посмотрела, вздрогнула всей кожей и заржала… Все они непрерывно мотали головами — обреченно соглашались с тем, что творилось вокруг. И только одна, маленькая и лохматая, размахивала гривой, словно напрочь отметала все сущее. А, в общем-то, они просили хоть какого-нибудь корма… Значит, на что-то надеялись.