Пришла пора созвать БЕНАПов. Сделать это надо было не секретно, у начальства на виду. Местом сбора назначили лесной класс. Удалось собрать всех, кто остался в зоне досягаемости. Петр Романченко сидел, широко расставив короткие упругие ноги, склонился набок и упирался рукой о собственное колено (ну, прямо полководец), Иван Белоус понуро крутил в руках танкошлем, Курнешов и Долматов расположились рядышком, как два прилежных ученика. Были еще два гостя из танковой бригады (членкоры) и два кандидата из новеньких молодых офицеров — оба вскоре исчезли, так и не став настоящими БЕНАПами: одного сразило наповал, другой ослеп при разрыве снаряда и через три-четыре месяца сгинул куда-то навсегда… А вот женщин уже не было. В батальоне были, но в Содружестве не осталось. Ни одной.
Борис Токачиров прикатил как бы невзначай. Стоял чуть в стороне, облокотившись о ствол дерева и заложив ногу за ногу. Его карие глаза «с поволокою» ни на кого не смотрели, а странно блуждали… Его появления, откровенно говоря, не ждали, ОБС (Одна Баба Сказала), что у него в штакоре завелась авторитетная заноза, и будто это она устроила ему перевод из батальона в группу офицеров связи — чего не придумают в ОБС…[7] На преподавательском месте расположился бывший директор школы Никита Хангени. А председатель сидел почему-то на отшибе, на самой последней парте, словно двоечник. Лицо было серое, отсутствующее, как с мрачного перепоя без похмелья. Хотя ничего такого и в помине не было.
— Теперь вас не соберешь… — произнес Хангени запинаясь.
Полностью независимой походкой приближался Валентин. Так и не вынимая рук, глубоко запущенных в карманы распахнутой шинели, он присел на свободную скамью и покрутил головой, зорко оглядывая присутствующих. Очень походил на хищную птицу перед атакой… После внушительной паузы Белоус произнес:
— Королевская шхуна! Принять швартовы!
— Я не поздоровался, чтобы только не мешать… — удостоил его ответом военфельдшер. — Всем доброго здравия!
— Из семнадцати с половиной тысяч рублей, — продолжал Хангени, — для родных Николы Лысикова, Антонины Прожериной, Виктора Кожина и Андрюши Родионова израсходовано переводами одиннадцать с половиной тысяч, — это походило на своеобразные финансовые поминки.
Но лицо у Никиты было сияющим, ровный ряд зубов сверкал, несмотря на пасмурную погоду.
— Пропито, извините, господа офицеры, всего одна тысяча двести пятьдесят… Эти затраты вы, конечно, утвердите?.. Последний месяц поступлений нет.
— Доигрались — полное разорение!
Пока в наших рядах пребывает такой Герой, как Романченко, нам разорение не грозит (его уже представляли к Герою Советского Союза и «не дали». Когда он узнал, так навыражался, что основательно пополнил кассу).
Вот теперь надо утвердить траты на тех, которые были… но не были полноправными членами Союза Гвардейских Офицеров… Ну, Содружества… Это Юлечка-глазастик из самоходного полка (погибла при спасении экипажа, остались мать и сестренка, город Миасс) и ефрейтор Клава, родом из Воронежской области, последняя должность — помощник радиста, убита при странных невыясненных обстоятельствах, предположительно ее сожителем… полусемейная драма… Отелло в штрафбате… Две семьсот на двоих, — Хангени продолжал улыбаться, словно не хотел огорчать собрание тяжелыми вестями.
— А я и не знал, что Юля… — проговорил Долматов и машинально по-мужицки от затылка стянул шапку-ушанку с головы.
— Дело не в деньгах, но ведь договорились… только по уставу… Долго мы будем?.. — вроде бы запротестовал Романченко.
— Можете не утверждать, — вяло произнес председатель. — Я их уже отправил. Оплачу из своих.
— Иду в долю, — сразу присоединился Хангени.
— И я… — вставил фельдшер. — Как-никак медичка. — Ну и что, что не члены Содружества? — Никита все еще улыбался. — Это были… Наши Женщины…
— Что, будешь речь толкать? — спросил Борис.
— Буду, — как ни в чем ни бывало ответил Хангени. — Ты куда-нибудь торопишься?
— Нет.
— Вот так. А эти две… — он поднял указательный палец и говорил, как с детьми в начальной школе. — Других у нас здесь не было. Эти девочки — женщины нашего устава. Достойные уважения… Надо их любить… А ты, Романченко, помолчи… Если не любить, то уважать. И заботиться. Хотя бы с маленьким опозданием… Извините, господа офицеры, речь окончена, — Хангени больше не улыбался.
— Сдаюсь, — проговорил Романченко.
— Разлетаемся, соколики… — сказал Белоус.
— Ивана забирают адъютантом начальника штаба корпуса, — сообщил Курнешов. — Приказ подписан.
— Поздравлять не с чем, — сказал Белоус.
— Громят батальон, — произнес почти с рыком председатель, и все обернулись.
— Ты хоть брыкайся, хоть упирайся — начштаба корпуса полковнику Лозовскому нужен порученец.
— И все хотят из разведбата.
— Для надежности… — вставил Токачиров и тем обратил на себя внимание.
— Тебя что ли для надежности взяли? — сразу произнес фельдшер, и все поняли, почему он сегодня был так напряжен и выглядел столь грозно.
— Бездельников им не хватает, — пробурчал Романченко.
— В офицеры связи, видите ли, его потянуло. Призвание почувствовал! — пропел председатель.
Все это было как-то уж совсем через край.
— После Андрюши… — Токачиров все-таки заговорил, — здесь… не получалось. Будто я виноват, что остался жив, а он погиб. Или пропал без вести.
— Никто так не сказал и не подумал, — чуть смягчил Хангени.
— Не говори за всех. Думать про нас могут все что угодно, — сказал Белоус.
— У меня были причины. Были… — все знали, что Борис недоговаривает.
— Еще бы! — крякнул Романченко. — Баба попалась вот такая. С вот таким характером. И умеет держать вот такого… Больше ни одного слова не скажу, а то опять привяжетесь. А я совсем пустой.
— Ты просто ушел от нас, — сказал председатель. Все смотрели так, как будто это должно было быть произнесено. И не шепотом.
Токачиров раскачивался на каблуках и не смотрел ни на кого.
— Как знаете… — только и сказал.
— Здесь не судят, — заметил Хангени.
— А втыкают, — добавил Романченко.
— Набирайся солидности, Петр! Теперь ты будешь командовать отдельным подразделением. Для тех, кто не знает, объявляю: гвардии Романченко назначен командиром отдельной разведроты в мотострелковую бригаду. Уже представлен на капитана… — сказал Курнешов, чтобы как-то разрядить обстановку.
— С двух сторон грабят разведбат, — председатель каждое слово произносил так, будто у него полон рот горечи.
— Ну и что? Война к концу — служить надо. Выкарабкиваться надо из взводных. Чтобы на тебе всю жизнь воду не возили, — неожиданно высказался Романченко вполне серьезно.
Холодный и мрачный получился сбор.
— А чего это собрались на виду у всего батальона? — спросил Токачиров, он не хотел окончательного разрыва, а потом позади была «ночь ночей» и разрушенная мельница…
Ему ответил Курнешов:
— Чтобы кто-нибудь не сказал, что опять у них тайное сборище. У нас все, как на юру.
Говорить не хотелось. Расходиться тоже не хотелось. Сидели.
— Господа хорошие, — сказал председатель, — БЕНАПы, все наши девизы и штандарты малость поистрепались… Впрочем, как и мы сами. Остался один — самый первый и несгибаемый, предложенный Андрюшей: «Никогда, никогда не унывай!» И там написано: «Мы!», — он постепенно как будто оживал и хотел оживить всех остальных: — БЕНАПские остатки и ошметки! Приглашаю. В нашу «Хоромину», в наше Убежище. Всех.
— Горючее есть?
— Найдется… У кого что залежалось — тащи. Доктор, нужна генеральная дезинфекция души — принеси, что сможешь.
— Ректификат?
— Да! Тебя надо поздравить, — сообщил Токачиров председателю. — Майора Градова со строгачом упекли в самую глубокую… Тут я свой денежный взнос делаю — полторы сотни… — стал вынимать деньги. — Чуть не разжаловали…
— Радоваться нечему, — председатель отвечал, и это означало некоторое примирение. — Знаешь, один не больно знатный князек-правдолюб стал тягаться на Руси с властью мира сего. Суд был праведный и вынес решение, представьте себе, в пользу князька! Все были рады-радешеньки — ну, как же: «Правда победила, добро восторжествовало!..» А вскоре князька зарезали. Совсем по-другому поводу; той тяжбы никто и не вспомнил… и весь род разорили… Так что — держись, воинство.
