«Шаиста». Тревер натолкнулся на это имя случайно, просматривая собственные сумбурные записи, сделанные незадолго до странного происшествия, едва не стоившего ему жизни. По словам Фрэнка, он предупредил, будто вынужден ненадолго отлучиться, но не вдавался в подробности, сказав лишь, что это связано со встречей с неким давним знакомым. Итак, он ушел из Центра, но назад вернулся… лишь теперь. Это было все, о чем Фрэнк мог говорить наверняка. Очень скудная и ничего не проясняющая информация.

Вот если бы речь шла о самом Рейнольдсе, многое было бы куда проще. Фрэнк вел подробные записи обо всем происходившем в Центре, отражая в этом подобии бортового журнала как рабочие моменты, так и детали обычной повседневной жизни, по которым легко можно было проследить за всеми его запланированными перемещениями по Олабару и за пределами города. Здесь он был столь же скрупулезен, как и во всем остальном.

Тревер же, если и оставлял какую‑то информацию о себе, зачастую и сам потом с трудом мог в ней разобраться. К тому же он редко прибегал к помощи записывающих устройств, а фиксировал сведения на клочках бумаги и вообще где придется, чуть ли не пальцем на запотевшем стекле или на слое пыли. И никаких четких планов на обозримое будущее не строил, то есть он мог попросту не знать, чем намерен заняться на следующий день, если это касалось личного времени. Восстановить затем маршруты его перемещений, займись этим неблагодарным делом человек со стороны, оказалось бы задачей не из легких. С вопросом «Куда он пошел?» проще было сразу обратиться к гадалке. Так что его надежды на то, будто Фрэнк способен помочь ему заполнить пробел в памяти, рухнули, как карточный домик.

— Я не следил за тобой, — резонно пояснил Рейнольдс.

— И никуда не посылал? — на всякий случай уточнил Тревер.

— Посылал, но догадайся с одного раза, по какому адресу, — мрачно хмыкнул Фрэнки.

— А турболетом или турбопланом я в тот день не пользовался?

— Ты ушел пешком. И далее ни в одном агентстве не арендовал никаких средств передвижения, уж это‑то я проверил сразу.

— Но как я мог, в таком случае, оказаться за сто миль от Олабара?

— Пошли личный запрос Господу Богу, — пожал плечами Фрэнк.

— А… а на Землю ты обо мне сообщил?

— Конечно, должен был… но не сделал. Пойми, Совет оказал тебе доверие, отправив в зону дельта — си с важнейшей миссией, к тому же я поручился за тебя… а ты вдруг исчезаешь. Будь ты стопроцентно надежен, можно было бы сразу предполагать самое худшее. Однако я сделал поправку на твою непредсказуемость. В общем, не стал тебя подводить. Во время сеансов связи с Землей Джошуа выдавал себя за тебя. Так что координаторам о твоем отсутствии ничего не известно.

— Спасибо, приятель. Кстати, иметь двойника очень даже неплохо, на случай форсмажорных обстоятельств.

— Признаться, я решил, что ты меня просто подставил, — произнес Фрэнк. — И какое‑то время скорее злился, чем беспокоился. А потом оказался в идиотском положении, координаторы ведь считали, что у нас все в порядке, и как бы я стал объяснять истинное положение вещей?

Мне пришлось бы выложить все, раскрыть существование Джошуа. Это означало бы полный провал моей карьеры. Можешь себе вообразить, в каком свете я бы предстал перед Советом?

— Да, — признал Тревер, — ситуация неприятная. И ты смог продолжать работу?

— А что мне еще оставалось делать?

— Но потом… если бы я действительно не вернулся, а пришло бы время отправиться на Землю, как бы ты вышел из положения?

— Джошуа, — напомнил Фрэнк. — Нам с ним пришлось бы всю оставшуюся жизнь разыгрывать один и тот же спектакль.

Тревер в очередной раз восхитился сообразительностью, хладнокровием и железной логикой Рейнольдса, готового осуществить поистине дьявольский план. Хотя, признаться, ему вдруг стало очень не по себе при мысли о том, что кто‑то способен заменить его в жизни, словно одну вышедшую из строя деталь в механизме на другую, точно такую же. Было о чем поразмышлять. Например, о том, что Комиссия по этике научных изысканий, излюбленный объект язвительных нападок Тревера, не так уж и неправа относительно упорного нежелания отменять мораторий на клонирование человека. Все‑таки, как ни крути, а это явное покушение на неповторимость каждой отдельной личности.

«Шаиста». Всего одно слово, написанное его рукой, заставило Тревера на некоторое время перестать думать обо всем остальном. «Шаиста» — и дата, та самая, когда он покинул Олабар, а очнулся уже в лесу. В висках запульсировало, он почувствовал внезапное непреодолимое волнение. С какой стати он написал это слово в тот роковой день? Как оно могло быть связано с некоей назначенной (им? ему?) встречей, о которой он обмолвился Фрэнку?

Пережившее века выражение «Ищите женщину»… почему же он ни разу, думая о загадочном Охотнике, даже не предположил, что тот может оказаться… Охотницей?!

Что и говорить, Тревер отнюдь не принадлежал к счастливой когорте бесконфликтных людей — так что по всей Галактике врагов у него было не счесть. И практически любой из них едва ли упустил бы возможность при удобном случае припомнить Треверу кое — какие детали их столкновений. Тем более на Меркурии, где он успел изрядно наследить во всех поясах.

Но даже среди людей, которые имеют массу оснований тебя ненавидеть, есть категория самых злопамятных и непримиримых — и они едва ли успокоятся, пока не испустят последний вздох. Отвергнутые женщины.

Шаиста. Причем, она являлась не просто «одной из многих». Когда‑то, очень давно, Тревер имел несчастье жениться на ней. Он тогда был очень молод, беден и очень глуп — сплошной ветер что в голове, что в карманах, а многие его действия диктовались не разумом, но органами, расположенными несколько ниже, чем голова. И красавица Дебора сумела этим воспользоваться.

Ну да, Дебора. Не Шаиста, появившаяся чуть позже. Итак, по порядку.

Имя Деборы делла Вильяфранка (от одного имени можно сойти с ума!) гремело по всему Меркурию. Великая, несравненная, королева сцены, ее чарующий голос, растиражированный во множестве записей, звучал повсюду. Несмотря на отнюдь не юный возраст, она была фантастически, сногсшибательно красива… и далека от Тревера, как созвездие Лебедя от Солнечной системы. Тем не менее, судьба скроила одну из своих гримас, и юный Тревер, как уже говорилось, безвестный нищий парень семнадцати лет от роду, познакомился с этой живой легендой лично и так, что ближе некуда.

Тогда Тревер был страстно увлечен древними единоборствами и даже участвовал в состязаниях наравне со взрослыми мужчинами. Причем, он старался никогда не пользоваться всяческими хитроумными электронными приспособлениями — мощное защитное поле превращало бой в своего рода шахматную партию. Нет, его влекли только те виды состязаний, где подобные штучки не были приняты, а боец выходил на ринг, вооруженный лишь собственной ловкостью, гибкостью и физической мощью. К глубокому сожалению Тревера, в его возрастной категории такие бои были запрещены, но он обошел закон и постарался «вписаться» в систему полулегальных соревнований, где не имели никакого значения ни возраст, ни вес. Помимо прочего, это давало возможность подзаработать — если тебя не убьют на ринге, конечно. Но тут уж будешь виноват только сам.

Он работал в стиле киу — кушинкай и к своим семнадцати годам был обладателем зеленого пояса, хотя иногда для солидности врал, что черного. Впрочем, бьют, как известно, не по поясу, а по ребрам, так что — какая разница!

В тот день он в очередной раз явился в «Голубой дракон», двухэтажный особняк, по фасаду которого извивалось неоновое чудовище, в чьей разинутой пасти жадно метался красный язык. А внутри, в зале, из мощных звуковых колонок лился изнывающий женский голос под аккомпанемент тамтамов, по стенам метались гигантские тени — две девушки на помосте изображали лесбийскую любовь. Тревер прошел мимо них в раздевалку. Бой шел третьим номером — сразу после стриптиза; времени оставалось немного, но достаточно, чтобы размяться и потуже перебинтовать кисти.