Все мы работали в сознании, что за каждую оплошность нас может настигнуть карающая рука. Но нельзя сказать, чтобы даже технический персонал, а тем более — рабочие были запуганы. Это наступило несколько позже, а в те годы мы были уверены, что здесь бдительность, необходимая, чтобы предупредить происки врага. То обстоятельство, что за производственную ошибку мы могли подвергнуться не только взысканию или увольнению, но и лишению свободы, не казалось нам чрезвычайным. Ведь мы были убеждены, что кругом идет жестокая классовая борьба и внутренний враг опаснее внешнего.

Осень тридцать четвертого года. Холодные темные ночи. Спускаясь на дно траншеи нагрузить очередной состав, я поднимаю голову, чтобы подать бригадиру Ивану Тютневу сигнал, и не могу отвлечься от дивной красоты черного бархатного неба, сияющего золотом звезд. И не чувствую даже холодной воды, заливающейся по обыкновению в дырки моих сапог, может быть невнимательно слушаю еще и лязг ковшей экскаватора, благодаря чему в мойку попадает губительная глина. Не надо зевать!

Нагруженный состав давно ушел, и я грею ноги у электропечки в углу рубки машиниста. Федька Горячев — второй машинист — года на три постарше меня. Мощный, краснорожий, добрый парень. Он нажимает кнопки (мы едем к новому забою) и что-то напевает себе под нос. Надо выйти еще раз осмотреть пути: что ни попадет ночью. Трудно оторваться от тепла, а надо. Что это он напевает? Наверное, пресловутого Луку? И, проходя мимо пульта, ловлю ухом:

Ай да Федька! Он положил на музыку Пушкина!

Так кончился сезон, и в декабре я должен был наконец уехать в Москву надолго. Месячный отпуск уже был оформлен, и еще обещали дать месяц за свой счет: время глухое, работ нет. Первого декабря я увидел на площади большой плакат с портретом Кирова.

— Неужели умер? — спросил я проходившего мимо секретаря парткома.

— Убили! Убили! — ответил он на ходу. Так я узнал о событии, о котором и теперь, через тридцать четыре года, знаю немногим больше.

Газеты несколько дней выходили в черных рамках, как бы соревнуясь в роскоши и изяществе траурного оформления: «Известия», например, однажды дали рамку из черных, как бы падающих кленовых листьев.

Кажется, у меня не было намерения уйти с рудника. Дважды в течение сезона я был на волоске от этого. Один раз даже подал заявление, которое Барышев с удовольствием подписал. Но Мельников как-то так хорошо поговорил со мной, что я взял заявление назад. И осенью я готовился к занятиям в школе, которую несколько инженеров и техников задумали организовать для рабочих на зимний период. Я должен был преподавать историю.

В Москве время летело быстро. Как я уеду через две недели от Татки? Однажды я признался в моих сомнениях Якову Лазаревичу.

— Забрало тебя! — сказал он. — Да ведь и стоит она того. Пожалуй, я помогу тебе устроиться здесь на работу. Но поможет ли это тебе вообще?

Так я поступил в проектную контору «Проектэкскавация» техником-проектировщиком.

— Что же — там больше оклад? — спрашивали меня ребята на руднике, когда я приехал оформить увольнение.

Нет, оклад был на полсотни меньше — и это не увеличило у них уважения ко мне.

И вот я сижу в огромном, светлом, сплошь стеклянном зале нового дома на окраине Москвы. Дом самый что ни на есть новый. В нем нет лестницы, а есть наклонный пандус без ступенек, который вьется, как нарезка винта, до самого верха. И лифт «непрерывный»: маленькие кабинки движутся все время, не останавливаясь. Входить и выходить надо на ходу, что требует известной сноровки и, конечно, мне нравится.

Стола у меня нет. Его заменяет положенная на спинку стульев чертежная доска. Да, с доской я связался тогда надолго. И теперь еще, когда мне случается чертить, с удовольствием сажусь за нее. Мы проектируем земляные работы, и, кажется, я с этим справляюсь, причем много помогает маленький опыт, приобретенный на руднике. Сначала я проектировал транспорт: прежде всего — пути, то, с чем имел дело совсем недавно. Потом — трассы и экскаваторные работы. Делал и типовые проекты, и описания распространенных машин. Мою маленькую работу о многоковшовом экскаваторе «Красный металлист» даже издали для служебного пользования. Словом, я был доволен. Здесь как-то все пошло иначе, чем на руднике. Дело было не только в том, что я работал в тепле и ноги были сухи, что я был наконец сыт: с января отменили карточную систему, а зарабатывал на сдельщине неплохо. Дело было в том, что ко мне совсем иначе отнеслись. И тут я был моложе всех — даже девочек из чертежной. Но это как раз понравилось. Меня опекали и даже старались беречь от дурных влияний. При мне, например, не рассказывали анекдотов «для курящих». А однажды, когда у нас был коллективный поход в кино и мне довелось идти вместе с товарищами, любившими «заложить за галстук», с которыми мы по дороге зашли в «деревяшку», им был сделан форменный выговор: не развращайте, мол, несовершеннолетних.

Везло мне и на руководителей. Типовые проекты я делал под руководством молодого, ищущего, как теперь говорят, инженера Бориса Сергеевича Ситкина. Но больше всего дал мне Леонид Алексеевич Чистозвонов, в группе которого мы проектировали Раменский аэропорт. Началось, правда, с конфликта. Работа была секретной, и нас направили для нее в ЦАГИ[72]. Здесь мы и встретились с новым руководителем — долговязым, сухим стариком с головой Ивана Ивановича Перерепенка — редька хвостом вниз — и щелочками-глазами. Взгляд был жесткий, ничего не выражавший, кроме непреклонной воли. Начал он с точного хронометрирования нашей работы. Всюду был с нами: и обедать с нами ходил. Нас, привыкших уже к вольному режиму, да еще и надеявшихся, что вне конторы будет совсем вольготно, это злило чрезвычайно. То и дело вспыхивали перепалки. Но старик скоро показал себя стойким защитником наших интересов. Сам он с нами не стеснялся, но никому другому в обиду не давал. Он добился пропусков в ближайшую и лучшую из столовых ЦАГИ, а потом и вернулся с нами обратно в контору (она уже переехала в центр, в Спасоглинищевский переулок).

Приработок на сдельной стал высоким, а я был даже произведен в старшие техники (конечно, и с другим окладом).

Чистозвонов учил меня всему — от проектирования «красных» горизонталей будущей поверхности летного поля до мельчайших технических приемов. Но нередко заставлял (то есть, конечно, «просил») остаться после работы и не забывал позвонить раз-другой, чтобы узнать, не ушел ли я все же. Словом, был, как он сам любил говорить, отечески строг.

Уж эта сдельная работа! Многому она научила меня! Сначала казалось, что нужно только работать лучше — и высокий заработок обеспечен. Но уже скоро я заметил, что как ни старайся, а каждый месяц получаешь около сорока процентов сверх зарплаты. И если не стараешься — тоже. Это было неписаное правило, в строгом соответствии с которым заполнялись все наряды. До того, на руднике, я сам выписывал наряды рабочим — и всегда старался применять более высокие коэффициенты, за что не однажды бывал руган Барышевым. Тут тоже старались нас «не обидеть», но понятие это было растяжимым. Вот в чистозвоновской группе работа была новой, ненормированной. Нам установили временные нормы. Их легко перекрыли. Тотчас дали новые, повышенные. И так несколько раз. Потом мы с молодым инженером Сафроновым рационализировали расчет: с помощью простой геометрии сократили его так, что движок логарифмической линейки надо было двигать всего один раз, а не три раза для каждого вычисления. Это очень повысило темп нашей работы.

— Слушай, — сказал мне тогда Сафронов, — тебе достаточно заработать двадцатку в день?