Три подруги потерпели крах в семейной жизни и поехали на ранчо, где нашли свое счастье. Одна, правда, в итоге вернулась к мужу. Зато другая – поп-звезда, а третья заболела СПИДом. Есть герой-ковбой, есть герой-писатель. Писатель особенно хорош. Во-первых, как и всякий писатель, он сразу восклицает «Прекрасный сюжет!» по любому поводу. Во-вторых… Да что тут говорить, лучше процитируем: «Он ни дня не проводил без строчки, где бы ни очутился, как бы себя ни чувствовал, в какие бы условия ни попал. Всего раз он сделал перерыв – когда умирала Маргарет». Маргарет – это его жена. Ради нее он был готов на подвиг.

Но не только писатель умен, его возлюбленная (та, которая потом к мужу вернулась) тоже совсем не дура. Вот как она во внутреннем монологе оценивает его славу и успех: «В данный момент две книги Боумена числились среди бестселлеров: одна в твердой и одна в мягкой обложке». Это чистый авангардизм! Давно пора характеризовать книги по типу обложки. Начнем прямо сейчас.

«Ранчо» – это бестселлер в мягкой обложке.

Знаете, что стало графическим символом серии «Клуб женского детектива» издательства «Пеликан»?

Скважина. Простая замочная скважина. Как хотите, так и понимайте, привет вам от дедушки Фрейда.

Дороти Сэйерс у нас переводили и как Сайерс, и как Сойерс. А в моем учебнике английского языка было несколько отрывков из ее романов, так что с детства я привыкла считать ее одной из звезд этой скважины, женского классического детектива. Все у нее очень английское, лорд Питер Вимси со своим камердинером коллекционирует книги и расследует преступления. Совершеннейшие «Дживз и Вустер» Вудхауза, который, кажется, прямо ее пародировал. Пародировать там есть что, потому что в романе «Кто ты?» любой чуть-чуть искушенный читатель детективов догадается о личности убийцы в первой четверти романа.

Но не в романе дело. Я хочу спеть гимн нашим переводчикам, их редакторам, их издателям. Переводчица романа Сэйерс Л. Володарская решительно ничем не выделяется на фоне своих не менее даровитых коллег, за исключением одной фразы: «Мой друг снял с ее (девушки. – Д. С.) плеча платье, а девушка смеялась…» Я размышляла над этим предложением несколько суток, пытаясь представить себе эту странную картину. Я надевала платье и просила мужа снять его у меня с плеча, но ничего из этого не выходило, платье надо было снимать через голову. Потом я просто вешала платье себе на плечо и брала его оттуда, но так и не могла понять, ни зачем мне было его вешать на плечо, ни что в этом смешного. Примерно на пятые сутки этих упражнений мне пришла в голову простая мысль: девушка, наверное, смеялась, потому что она была больная. Жаль, что в романе она больше не встречается, и мы так никогда и не узнаем, что это была за болезнь.

Маленький мальчик днем услышал незнакомое ему слово «бакалавр». Ночью ему снится сон: «Он вошел в большую пустую комнату, в которой уже несколько раз бывал во сне. Там стоял странный гасподин с длинным овечьим лицом, симпатичный и немножко сконфуженный. Он держал в руке распоротую подушку и ел из нее перья, выгребая полными горстями. Ясное дело, что это и был бакалавр». И это ведь цитата из одного из самых грустных ее рассказов – из «Оленя».

Какая она все-таки была особенная! У Тэффи много есть неудачных вещей – это участь любого регулярно пишущего журналиста. И есть совершеннейшие шедевры, какие можно встретить только у очень большого писателя. Она была невероятно, сказочно популярна. Но ни на одно мгновение популярность не застила ей зоркого, проницательного и холодного взора. Приведенные в новом сборнике рассказы о большевистском Петрограде поражают больше всего тем, что в них есть и подлинное понимание причин большевистской победы, и злая горечь от справедливости подобного поворота судьбы. Она очень хорошо знала Россию.

Пьесы у Тэффи довольно средние. Зато замечателен ее очерк о Распутине. Несколькими быстрыми штрихами, без оценок, приговоров и причитаний, Тэффи дает в нем такой убийственный портрет Василия Розанова, который стоит многих томов мемуаров.

Тэффи была тщеславна и наверняка гордилась бы своей сегодняшней славой, превзошедшей славу ее друга и соперника Аверченко. Но она была еще и очень культурным образованным человеком, и боюсь, что задохнулась бы от бешенства, прочтя нынешнее издание. Количество опечаток в нем не поддается никакому разумному объяснению. Правда, есть странная закономерность, что, как только в названии издательства фигурирует слово «гуманитарный», о грамотности и корректуре можно не вспоминать. Из этой закономерности Надежда Лохвицкая сделала бы восхитительный скетч.

Муж моей приятельницы был когда-то молодым писателем (был, потому что сейчас он, кажется, перегоняет машины из Германии) и обладал редким тогда достоинством в виде портативной пишущей машинки «Unis», югославского, по-моему, производства. Однажды в его рабочий кабинет зашел его тесть, отец моей приятельницы. С завистью глядя на юное дарование, тесть грустно произнес: «И все у него есть – и unis, и penis…»

Вот и у Макса Фрая все есть. Хотя насчет последнего я как-то сомневаюсь. Потому что все вроде есть – и ум, и образование, и некоторая даровитость, и остроумие, и компьютер вместо машинки, – а вот чего-то вроде как и нет.

«Идеальный роман» – это названия и финальные абзацы несуществующих литературных произведений всех возможных жанров.

Тут тебе и анекдот, и фэнтези, и детектив, и русская классика. Вот, например, жанр фантастики: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ (Современная русская фантастика). Бидэнко взял Марину за руку. Рука была живая и теплая. Настоящая рука. И они пошли домой». Или вот женский роман: «ЗА ДВЕРЬЮ. Я думала, что смогу остаться здесь надолго, если не навсегда. Выходит, я ошибалась». Ну и так далее. Остроумно? Вполне. Местами даже очень смешно. Со стилизаторством все в порядке.

И если бы не послесловие, я бы, наверное, так и не догадалась, чего все-таки не хватает Максу Фраю. В послесловии автор подробно и кокетливо объясняет читателю всю пагубу привычки к чтению, все ловушки, которые расставляет ему литература, все его, читательское, простодушие. Завершает послесловие вот какой абзац: «Вы – соль земли, и пока вы бестолково шляетесь по иллюзорным миркам, ненадолго извлеченным из старой шляпы пройдохи-фокусника, в нашей глупой писательской жизни есть хоть какой-то смысл. Я люблю вас».

Во-первых, это пошло. Во-вторых, высокомерное разделение мира на писателей и читателей противоположно всем декларируемым устремлениям автора. В-третьих, именно этим автор выдает себя с головой. Максу Фраю очень хочется писать настоящую большую литературу. С героями, страстями, экспериментами. Но очень боязно – а вдруг не получится? вдруг злые критики засмеют? вдруг в Интернете обругают?

Писатель, которому не хватает смелости, – это не писатель. Это трус. А скорее всего – трусиха.

Я убеждена в том, что рано или поздно книгу Венедикта Васильевича Ерофеева «Москва-Петушки» будут изучать в школе. Хотя бы поэтому стоит купить мемуары Шмельковой, треть из которых посвящена Ерофееву.

Наталья Шмелькова, химик по профессии и архивариус по призванию, собрала отрывки из собственных дневников, бесед и писем к ней нескольких важных фигур литературно-художественной жизни 70-80-х годов. Фигур этих пять: Ерофеев, поэт Леонид Губанов, художники Евгений Кропивницкий, Анатолий Зверев и Владимир Яковлев. Первый и последний – очевидные гении, трое остальных – легендарные персонажи московской богемы.

Московская богема сама по себе не является самым интересным предметом на свете, и пристальное изучение ее вызывает довольно неожиданные желания – например, помыться, почистить зубы, сделать зарядку, завязать с выпивкой. Если бы книга Шмельковой представляла собой просто серию очерков этого явления, я бы ни в коем случае не стала вам ее рекомендовать. Но есть несколько причин, по которым мне бы ужасно хотелось, чтоб вы ее прочли.