Власть невротизирует общество. Отсутствие мало-мальски понятной социальной стратегии, причудливые метания между будуаром и молельней, невозможность найти хоть какую-то последовательность в действиях государства, ведущего себя как капризная кокетка, создает все условия для впадения в панику и истерику.

Беззаконие есть прежде всего отсутствие закономерности.

«Ведомости», 11.07.2003

Есть на свете человек по прозвищу Лысый. Я никогда его не видела, но много слышала о нем. Лысый много чем знаменит в своей компании, но мне он запомнился одним бессмертным высказыванием. Ко всем детям знакомых Лысый обращается с двумя вопросами. Первый: «Уроки сделал?» Второй независимо от ответа на первый и от времени суток звучит так: «Почему не спишь?» Этим диалоги Лысого с детьми исчерпываются. Мне жаль, что я не знакома с этим мудрецом.

Единственный вопрос, по которому мне ни разу не удавалось достичь согласия с моими друзьями-предпринимателями, – это вопрос о воспитании детей. Мы научились договариваться по поводу политики, их воззрения на экономику вызывают мое доверие, даже в сфере культуры мы пришли к вооруженному нейтралитету. Воспитание было и остается запретной темой. Оговорюсь сразу, что под воспитанием я имею в виду манеры – ни образование, ни человеческие качества отпрысков обсуждению не подлежат, поскольку являются личным делом каждого семейства. Манеры же есть не что иное, как правила общежития, для всех обязательные и одинаковые.

Дети новой буржуазии в большинстве очень дурно воспитаны. Они вмешиваются в разговоры взрослых, при посторонних перебивают родителей или даже спорят с ними, не сдерживают капризов, не представляются, когда звонят по телефону, не чувствуют дистанции между собой и взрослым миром. Вопрос, обращенный к ним, они воспринимают как глубокий интерес к их делам и соображениям, а не как форму вежливости. Естественно, они не виноваты, это происходит от простодушия. Но простодушие и есть отсутствие воспитания. Хорошие манеры – броня лицемерия, защищающая внутренний мир от внешнего. Лицемерие вообще величайшее достижение буржуазной цивилизации.

Буржуа в первом поколении трудно это осознать. Любящие родители хотят дать своему ребенку все то, чего не было у них самих: большую свободу, понимание, возможность чувствовать себя ценной личностью, интересное и радостное детство, не омраченное муштрой. Единственное, что не учитывается этой восхитительной доктриной, – неминуемое вступление ребенка в мир, мало способный на терпение и снисходительность. Восемнадцатилетний студент, с детской непосредственностью спорящий с профессором, не должен удивляться низкому баллу на экзамене. Двадцатидвухлетняя стажерка, искренне объясняющая первому в ее жизни начальнику, что у нее есть свое мнение по данному вопросу, вряд ли должна рассчитывать на постоянную работу в компании. Юное создание, пришедшее в гости к кавалеру и светски замечающее его матери: «У вас недурная квартирка», вряд ли станет в будущем любимой невесткой. Много горестей, неудач, ударов по самолюбию предстоит выдержать тем, кто не приучен ограничивать свою свободу бездушными правилами хорошего тона.

Как-то мне довелось беседовать с профессором одного из лондонских университетов, где учится много иностранных студентов. Я спросила его, в чем, по его мнению, главный недостаток детей из России. Он усмехнулся и ответил: «У них слишком много денег».

Помнится, Стинг успокаивал Запад: «Russians love their children too». Впору сделать уточнение – too much.

«Ведомости», 12.04.2002

Слова о расслоении общества стали в последнее время такой же банальностью, как оборот «в наше тяжелое время». Разница только в том и состоит, что «тяжелое время» есть банальность метафизическая, а «расслоение общества» – сугубо материалистическая. Материальное расслоение у нас и впрямь какое-то мексиканское, то есть вполне чудовищное. Зато мы можем утешаться тем, что на лужайке духовных интересов у нас полное единство и общенациональный хоровод.

Есть что-то невероятно комичное в той самоотверженности, с которой наша буржуазия вцепилась зубами в список комильфотных пристрастий, совсем не для нее составленный. Не стоит обсуждать искренность этих предпочтений, поскольку в них важнее всего социальная функция. Вот с ней-то у нас дела хуже всего и обстоят – никакого тебе расслоения.

Принято любить Пелевина-Сорокина в литературе, группу «Ленинград» в музыке, Тарантино и «Догму» в кинематографе, Серебренникова в театре, живопись отсутствует, насчет скульптуры можно упоминать Шемякина. (Естественно, мы не рассматриваем мюзиклы, эстраду, антрепризу и блокбастеры, так как это все проходит по разделу «развлечения» или «отдохнуть».) Если не вдаваться в подробный анализ различий вышеперечисленных художественных явлений, можно заметить, что у них есть всего одно общее свойство – все они так или иначе радикальны. Нет ничего предосудительного и ненатурального в том, что подобные пристрастия объединяют городское студенчество, деклассированную богему, левых интеллектуалов и провинциальных модников (интеллектуалы и богема играют тут роль духовных вождей, прописывающих своей пастве то, что для самих пастырей кажется уже слишком слабым и пресным). Но невозможно вообразить себе ничего более абсурдного, чем присоединившиеся к ним буржуа. Выглядит это так же отвратительно, как душевная склонность буржуазии к народному вкусу – юмористам и укупникам.

Когда отпрыски купеческих семейств Морозовых и Щукиных принялись собирать импрессионистов, все остальное сословие громко потешалось над ними, крутя пальцем у виска. И правильно делало! Буржуазия как оплот общественного порядка и столп здравого смысла в эстетических своих предпочтениях, предъявленных социуму, вынуждена и обязана пропагандировать консервативные, проверенные поколениями, безусловные художественные ценности: оперу, симфоническую музыку (до Штокхаузена с Вебером, естественно… да и Скрябина тоже не надо!), балет, классическую литературу, живопись старых мастеров (можно немного абстракции с экспрессионизмом), зверино-серьезное гуманистическое кино, Московский Художественный театр в Камергерском переулке, в крайнем случае Бориса Гребенщикова, да и то в его вертинской ипостаси. Никакого посягательства на свободу, упаси господи! Дома наедине с собой усталый миллионер может в охотку насладиться Приговым под музыку Мэрилина Мэнсона, принимая изящные позы на фоне инсталляций Олега Кулика, – ради бога, исполать ему.

Если он явит подобную изысканность городу и миру, то и город, и мир решат, что уж им-то тогда все можно, раз уж столп-то общества в такие экстравагантности пускается. Тогда дочки земских врачей начинают маршировать голыми по улицам в колоннах эгофутуристов, родовая аристократия принимается заседать в солдатских советах, а пожилые матроны тихо вышивают серп и молот на исподнем мужей. Чем это кончается, все мы знаем.

«Ведомости», 21.02.2003