Именно в тот раз Уайт сказал одну вещь, которая с тех пор запала мне в память как выражение истинного чувства ответственности, всегда отличавшего лучших из наших администраторов в колониях. «Бригадир, — сказал он мне, — если моя позиция даст вам повод для недовольства, я со своей стороны прошу вас помнить вот о чем: если мы запросим вас о помощи, я уверен, что она будет оказана, и притом с успехом. На будущее это останется для вас неприятной задачей, успешно выполненной, а значит, вы по вашей шкале ценностей, сможете зачислить ее себе в актив. Я же, по моей шкале, убежден, что свое обращение к вам никогда не смогу расценить иначе как одну из моих личных провинностей». Я возразил, что «личная провинность» — это, пожалуй, слишком сильно сказано, но он только улыбнулся и покачал головой. Большинство тех, кого ему предстояло арестовать, если прикажет правительство, были его личными друзьями.

Потом он добавил: «Но вы не волнуйтесь, бригадир. Я смотрю на вещи трезво. Я употребил слово „провинность“, но не такой я человек, чтобы сидеть сложа руки и каяться».

Этим мне пришлось удовлетвориться, да в общем я и был удовлетворен, потому что, как уже сказано, я проникся к Уайту уважением за то чувство ответственности, которое после нескольких встреч вывел из его манеры вести себя — сдержанной, слишком, пожалуй, «интеллигентной», но, когда доходило до дела, весьма твердой и практичной. Уайт, мне думается, был типичен для нового поколения комиссаров, которые сформировались к тому моменту, когда наша Индийская империя должна была вот-вот достигнуть совершеннолетия и получить от нашего правительства на родине «ключ от двери» — может быть, и преждевременно, но как знак нашего терпения, доброй воли и исторических замыслов.

Я помню, что после провала миссии Криппса, положившего начало кампании мистера Ганди под лозунгом «Вон из Индии!», большинство англичан было озабочено тем, удастся ли Ганди убедить Индийский национальный конгресс (безусловно, самую влиятельную политическую группу в Индии) присоединиться к его оригинальной доктрине и тем придать ей силу и натиск организованного общенационального движения. Я никогда не уделял особого внимания маневрам политиков, однако знал, что в прошлом мистер Ганди то состоял в рядах Конгресса, то порывал с ним и проводил свою личную линию, которую Конгресс иногда одобрял, а иногда и нет. Мистер Неру, подлинный лидер Конгресса, казался нам человеком более последовательным и умеренным, он хорошо изучил международный политический язык, и был шанс, что он прислушается к голосу разума. В последние годы он много времени провел в тюрьме, но, сколько помнится, был освобожден, чтобы принять участие в переговорах с правительственной миссией, и все еще находился на свободе, являя собою силу, с которой нельзя было не считаться. Нам было ясно, что мистер Ганди связывает ему руки, и одно время мы надеялись, что его позиция, более практическая и более достойная государственного деятеля, одержит верх.

Здесь, пожалуй, уместно будет коротко повторить, что было поставлено на карту и каким нам представлялось противодействие. Главная опасность грозила нам на Дальнем Востоке, притом что мы еще не сумели снова захватить инициативу и сдвинуть с мертвой точки дела в Европе и в Северной Африке. В любую минуту японцы могли начать операции против нашего восточного оплота — Индии. Победа японцев в Индии была бы катастрофой. С потерей Индии наш вклад в войну, которая к тому времени стала глобальной, свелся бы на суше к обороне островов нашей метрополии и к действиям в Северной Африке, а основное бремя борьбы с фашизмом легло бы на плечи обеих Америк. Мы считали, что «организованное отступление» (к которому призывал нас Ганди) было бы чистым безумием! Помимо стратегической необходимости удержать Индию, речь шла, конечно, еще и о ее богатстве и ресурсах.

Итак, вот что было поставлено на карту. Что же касается противодействия, то оно прежде всего выражалось в требованиях (внушенных мистером Ганди), чтобы мы оставили Индию на волю «бога или анархии», а если нет, нам предлагалось удерживать ее наперекор массовой кампании «ненасильственного сопротивления», а это означало, что туземное население объявит забастовку и палец о палец не ударит, чтобы помочь нам сохранить на ходу огромную страну, где мы могли бы создать, обучить и снабжать всем необходимым армию с целью вышибить японцев с восточного архипелага.

Неужели же, думали мы, такие люди, как Неру, примут столь самоубийственный курс?

И все же в начале августа можно было с уверенностью сказать, что Неру, по ему одному известным причинам, показал себя предателем. Политическая близорукость помешала ему в этот момент устоять перед Махатмой. Теперь все зависело от результатов обсуждения в Центральном комитете Конгресса резолюции мистера Ганди «Вон из Индии!». Это обсуждение состоялось 8 августа.

Впоследствии историки пытались доказать, что резолюция эта сводилась к пустым словам, что мистер Ганди даже для себя не определил точно тех форм, в которые должно было вылиться «ненасильственное сопротивление». Я же полагал, и до сих пор полагаю, что эта кампания была подробнейшим образом разработана подпольными членами Конгресса, которые действовали по указанию людей, желавших выглядеть так, будто они, подобно знаменитым трем мартышкам, «ничего не слышат, ничего не видят, ничего не говорят».

Как иначе мог бы я объяснить те акты насилия, которые были совершены в моем округе уже на следующий день после принятия резолюции «Вон из Индии!» и утренних арестов членов партии Национальный конгресс? Акты насилия, направленные непосредственно на белую женщину мисс Крейн, учительницу миссионерской школы, а затем, в тот же вечер — на беззащитную девушку-англичанку, племянницу человека, который за несколько лет до того снискал добрую славу на посту губернатора провинции; девушку, которая подверглась гнусному нападению и поруганию шайки хулиганов в городском саду под названием Бибигхар? Эти два инцидента были предвестниками еще худших эксцессов и к тому же произошли так быстро один за другим, что я мог сделать только один вывод, а именно что над жизнью англичан, и в особенности наших женщин, нависла серьезная опасность.

Случилось так, что 9 августа я был у моих ранпурцев в Марпури и там-то ранним вечером получил от помощника начальника моего штаба донесение, гласившее, что в двух отдаленных точках округа, Дибрапуре и Танпуре, произошли беспорядки и что во второй половине дня в ту сторону отбыл из Майапура полицейский отряд, и при нем заместитель комиссара мистер Поулсон, и выручил полицейский патруль и нескольких монтеров, запертых бунтовщиками в помещении полицейского поста в деревне Кандгарх. Следуя по дороге к Танпуру, мистер Поулсон обнаружил сначала сожженный автомобиль, а затем, немного дальше, англичанку, учительницу миссионерской школы, дежурившую у тела мертвого индийца, одного из своих подчиненных, избитого до смерти, очевидно, теми же бандитами. Как позже сказал мне мистер Поулсон, именно эта картина — учительница, сидящая у дороги под проливным дождем, — убедила его в том, что волнения в Майапуре грозят принять более серьезный характер, чем предвидел и он сам, и мистер Уайт. Проведя ночь у ранпурцев в Марпури, я не знал ни о резолюции Конгресса, ни об аресте его видных деятелей до тех пор, пока помощник начальника моего штаба не позвонил мне по телефону поздним утром 9-го. Он, оказывается, получил сообщение из штаба дивизии, а также от комиссара, что многие из местных членов Конгресса взяты под стражу согласно плану. В этом, первом телефонном разговоре помощник начальника штаба сказал мне, что все спокойно и что, по словам комиссара, никаких оснований для тревоги нет. Поэтому я решил остаться в Марпури и провести учения батальона. Но вечером, узнав от него же об инциденте близ Танпура, я решил сейчас же вернуться и назначил ему встречу в доме у комиссара.

Сам я прибыл туда около 9 часов вечера. К этому времени тревожных новостей прибавилось. Мистер Уайт только что узнал, что та молодая англичанка, мисс Мэннерс, «пропала без вести», Меррик, начальник полиции, ее разыскивает. Уайт сказал мне, что, когда распространились слухи об инциденте в Танпуре и о нападении на учительницу, несколько англичанок, проживавших в кантонменте, перебрались в клуб «Джимкхана», один из пунктов сбора, заранее намеченных на случай серьезной угрозы для жизни и собственности. Я отвел Уайта в сторону и спросил, не считает ли он, что нам следует провести совместную демонстрацию силы — пустить по городу смешанные патрули полиции и солдат — либо теперь же, вечером, либо завтра с раннего утра. Он сказал, что едва ли это нужно, раз в городе спокойно. Почти все лавки на базаре закрылись. Это нарушение правил, но, по его мнению, лучше разрешить жителям сидеть по домам и не раздражать их без надобности. Я расспросил его об инцидентах в Дибрапуре и Танпуре. Он расценивал их как непосредственную реакцию на известие об арестах со стороны людей, у которых есть время и охота поозорничать. А сейчас связь с Дибрапуром и Танпуром восстановлена, и тамошняя полиция донесла, что вполне справилась с положением. В Танпуре арестовано несколько человек, и среди них, видимо, один или два из тех, что напали на учительницу и убили ее спутника, индийца. Сама учительница находится в Майапурской клинической больнице, так как заболела от потрясения и долгого пребывания под дождем.