Обычная стена, такие можно увидеть в любом уголке Индии, чуть выше человеческого роста, оштукатуренная, посеревшая, облупившаяся. Старая. За ней деревья, а что там дальше — не видно. В машине никто не произносит ни слова, но молчание это говорит больше слов.

Бибигхар.

Со временем даже самое трагичное название обретает своеобразную красоту.

Отсюда машина следует той дорогой, какой бежала во мраке девушка. Да. Вот что она, наверно, чувствовала: за мраком зданий — пространство, беспредельность. Такие обыкновенные улицы, неосвещенные, ничем не примечательные. И все время этот особенный запах — теперь уже не железной дороги, а земли, — который она, возможно, научилась принимать как должное или не замечать, который стал для нее пусть не сладок, но необходим.

Когда отец Гари Кумара умер в Эдинбурге от слишком большой дозы снотворного и юристы сообщили ему, что денег не хватит даже для полного расчета с мистером и миссис Картер, которые ведали их домом в Беркшире, он позвонил своим друзьям Линдзи и спросил, что же ему теперь делать. Несмотря на совет юристов сразу же выбросить такие мысли из головы, у него было старомодное представление, что он ответствен за долги отца, если окажется, что такие долги действительно существуют. Родители Колина Линдзи, так же как и сам Гари, сначала отказывались поверить в банкротство, о котором толковали юристы. Они пригласили его погостить в Дидбери. И пусть не тревожится, мистер Линдзи повидает этих юристов и добьется от них толку.

Смерть отца пришлась на середину пасхальных каникул 1938 года, за несколько недель до того, как Гари минуло восемнадцать лет. Линдзи всей семьей были тогда в Париже. Будь они дома, Гари, вероятно, жил бы у них, и, конечно же, они поддержали бы его на похоронах. Он почти всегда проводил каникулы в их доме. Колин был его самым старым другом. Он и уехал от них только накануне их отъезда на континент. Если б отец не написал ему из Эдинбурга, не предупредил, что приедет в Сидкот обсудить его планы на будущее, он бы уехал с ним в Париж, рассчитывая, как уже было не раз, получить разрешение отца задним числом. Но вот пришло это письмо, и он поехал домой, а отца там не оказалось, и Картеры — экономка и ее муж — пребывали в малоприятном настроении. Его не ждали, они и не знали, что отец собирался уехать из Эдинбурга. Картеров Гари недолюбливал. Прислуга в Сидкоте часто менялась. Картеры прожили там несколько лет, можно сказать — побили рекорд. Он уже не помнил, сколько экономок и садовников перебывало у его отца. Давным-давно, еще до того, как его отдали в подготовительную школу, а потом в Чиллингборо, появилось и исчезло несколько малоприятных гувернанток и гувернеров, а также домашних слуг, порой не скрывавших, что предпочли бы работать у белых господ. Дом отца никогда не был для него родным домом в том смысле, как он понял это слово, когда познакомился с семейством Линдзи. С отцом он виделся три-четыре раза в год, дней по десять, а то и меньше. Матери он не помнил. Ему сказали, что она умерла в Индии при его рождении. Индию он тоже не помнил.

Поверить юристам ему было трудно потому, что денег, казалось, всегда было много. Когда он подрос настолько, что уже мог оценить разные степени достатка, он понял, что отцовский дом в Сидкоте просторнее, и построен более основательно, и обставлен богаче, чем дом Линдзи; а кроме дома в Сидкоте, было еще несколько квартир в Лондоне — отец часто переезжал, следуя какой-то непонятной системе, Гари это не интересовало, он только всякий раз аккуратно записывал новый адрес и телефон, чтобы не пропали его письма и чтобы знать, куда ехать, когда отец звонил в школу и вызывал сына позавтракать у него в Лондоне по окончании триместра. В таких случаях он обычно брал с собой Колина. И однажды Колин, оглядевшись в роскошной, но неуютной квартире, сказал: «Отец у тебя, наверно, ужас какой богатый», и Гари, пожав плечами, ответил: «Да, наверно».

С этой минуты он, видимо, и стал понимать, что не одобряет отца: по-английски тот говорил до неприличия нараспев, и фамилию их писал Кумер, и всем предлагал называть его Дэвид, потому что Дилип, мол, трудно выговорить. Для своего единственного сына (сына, о котором он молился и мечтал, чья жизнь была теперь распланирована до мельчайших подробностей) Дилип выбрал имя Гари потому, что его легко произнести и звучит оно так же, как уменьшительное от сакса Гаральда, царствовавшего в Англии еще до прихода норманнов.

Если вернуться к началу, то нужно рассказать, что Дилип Кумар против желания родителей и лишь с трудом добившись их на то разрешения уехал в Англию изучать право примерно в то же время, когда мисс Крейн оставила службу у Несбит-Смитов и целиком посвятила себя службе в протестантской миссии, и примерно тогда же, когда умерла в такой же страшной, хоть и не столь неожиданной нищете, как Дилип, мать молоденькой девушки, которая после ее смерти попала в приют, а впоследствии называла себя сестра Людмила.

Кумары владели землей в одном из районов Соединенных провинций. Богатые по индийским понятиям, они были преданы чужеземной короне, расположенной, судя по всему, уважать права собственности. Кумаров было много, но Дилип еще в юности стал замечать, что, с каким бы почтением ни взирали на них люди одного с ними цвета кожи, самый неоперившийся белый чиновник, еще и года не пробывший на гражданской службе, мог нагло их оскорбить, заставить ждать на веранде священного бунгало, из охлаждаемых опахалами комнат которого так и веяло без труда достигнутым превосходством. Власть, чувствовал Дилип, заключена не в деньгах, а в некоем магическом сочетании — знания, манера держаться, белая кожа. Отец его, один из тех, кого частенько заставляли ждать, был с ним не согласен. «В конечном счете все решают деньги, — говорил он. — Что такое наглость? Что такое оскорбление? А ничего. Его и нанести и проглотить ничего не стоит. Раненая гордость быстро излечивается теплом туго набитого кармана. Этот молодой человек, что заставил меня ждать, — набитый дурак. Отказывается от подарков, потому что его научили думать, что всякий подарок индийца — взятка. У себя на родине он бы так не стеснялся. Но через сорок лет он будет бедняком, будет прозябать на пенсии в своем холодном климате».

— Но за эти сорок лет он успеет вкусить власти, — возразил однажды Дилип.

— В чем эта власть? — спросил отец. — Ну, рассудит он несколько земельных тяжб, понадзирает за общественными работами, удлинит дорогу, осушит болото, соберет подати от имени правительства, оштрафует несколько тысяч человек, человек двадцать велит выпороть и человек триста отправит в тюрьму. А ты будешь богат. Твоя власть будет вещественной, видимой глазу, когда окинешь взглядом землю, которой владеешь. У тебя плохого только и будет, что небольшое неудобство — ждать по приказу одного из преемников этого молодого человека, который тоже будет отказываться от подарков и употреблять то, что ты именуешь властью, а к концу жизни у него никакого богатства не останется, только воспоминания о колониальных временах.

Дилип засмеялся. Он смеялся невеселым шуткам отца, но еще больше потому, что сам-то он знал другое. Когда отец умрет, землю, которой он с такой гордостью владеет, поделят между собой его дети, а потом дети их детей, а потом дети детей его детей, и не останется ничего — вся его власть сойдет на нет, поле за полем, деревня за деревней. А в священном бунгало по-прежнему будет сидеть какой-то молодой человек с вежливым, но безразличным лицом, готовый выслушивать рассказы о бедности, лишениях, несправедливости, думая все время о собственной карьере, намереваясь следовать за своим предшественником вверх, ступенька за ступенькой, к теплому местечку в Секретариате, или в Совете при генерал-губернаторе, или в составе Верховного суда.

Дилип Кумар был младшим из четырех братьев и трех сестер. Возможно, семеро детей в семье считалось счастливым числом — после его рождения (в 1888 году) несколько лет казалось, что родители успокоились и дальнейших прибавлений не намечается. Он был последыш, баловень. Внимание и ласки, которые ему доставались, вызывали, возможно, ревность старших братьев и сестер. Во всяком случае, много позже, когда речь шла уже о благополучии его сына Гари, те из них, кто его пережил, не выказали участия, не предложили помощи. Возможно, все сложилось бы даже лучше, если бы никого из Кумаров к тому времени не осталось в живых. Но была еще Шалини, девочка, которую мать Дилипа родила, когда ему шел одиннадцатый год. Младшего сына и младшую дочь связала какая-то особенно крепкая дружба, родившаяся, видимо, из того чувства одиночества, что отделило Дилипа от старших братьев и сестер, когда схлынула первая волна родительской нежности и сам он уже критически взглянул на окружающий его мир и обратил беспокойный взор на более широкий мир за пределами родного дома. Из четырех братьев один только Дилип окончил Правительственную среднюю школу и поступил в Правительственный колледж. Родители его считали, что колледж — пустая трата времени. Они отговаривали его, но в конце концов уступили. Позже он любил цитировать данные переписи, проведенной в то время в их провинции. Население. Мужчин четыре с половиной миллиона, женщин три миллиона. Из мужчин грамотных полтора миллиона, из женщин — неполных пятьдесят тысяч, причем три его старших сестры в это число не входили. Отец и братья были грамотны на родном языке и полуграмотны на английском. Именно потому, что Дилип еще подростком обучился языку администрации, он стал сопровождать отца, когда тот отправлялся просить о чем-нибудь начальника района, и стал догадываться о тайнах, скрытых за непроницаемо вежливыми лицами белых правителей. В нем росла тройная решимость: порвать с помещичьей семейной традицией, стать человеком, который не просит милостей, а оказывает их, и спасти Шалини от невежества и домашнего гнета, который не только его старшие сестры, но и жены старших братьев терпели безропотно, полагая, что больше женщинам в жизни и надеяться не на что. Когда Шалини было три года, он стал учить ее читать на хинди. В пять лет она уже читала по-английски.