Дилипу исполнилось шестнадцать лет. Колледж, куда его приняли, находился за тридевять земель: в ста милях от дома. Мать плакала, провожая его. Братья зубоскалили. Старшие сестры смотрели на него так, словно он пустился в какую-то предосудительную авантюру. Отец не понял, но накануне отъезда благословил его, а наутро сам отвез на железную дорогу в телеге, запряженной волами.
И тут-то, пожалуй, началось то, что можно назвать трагедией Дилипа Кумара. У этого мальчика страсть к достижению всегда немного превосходила умение достигнуть. И страсть эта привыкла к постоянным препятствиям, на которые наталкивалась дома. А здесь, вдали от дома, в обществе мальчиков из непохожих семей, но равно честолюбивых, чувство неудовлетворения, питавшее эту страсть, стало слабеть. Здесь все были в одинаковом положении, но, по мере того как они одолевали программу гуманитарных наук, он стал с тревогой замечать, как постепенно отделяются друг от друга способные и старательные. Впервые в жизни он вынужден был признать, что есть мальчики если не умнее его, то безусловно более способные к ученью. А задумавшись над этим, он быстро нашел объяснение. Все лучшие ученики были из передовых семей, где говорили только по-английски. И большинство преподавателей в колледже были англичане. В средней школе преподавание велось на английском языке, но силами индийцев. Он всегда в точности понимал, что говорили учителя-индийцы, и часто ему казалось, что то же самое он мог бы сказать лучше. Теперь же на лекциях ему все труднее становилось уследить, если не за словами, то за ходом мысли, — ими выраженной. А спросить он боялся. Вопросов никто не задавал. Все внимательно слушали. Прилежно записывали в тетради то, что услышали, и так, как поняли. Задать вопрос значило расписаться в невежестве. А при здешней жестокой конкуренции это было опасно.
Появился, однако, и новый раздражитель: неувязки, происходящие не от косности правоверной индийской семьи, а от самого английского языка. Прислушиваясь к своим однокурсникам, он поразился, что они вроде бы не слышат разницы между тем, как говорят сами, и тем, как говорят англичане. Разница была не только в произношении и в выборе слов. Он был еще слишком молод, чтобы сформулировать эту проблему, но чувствовал, что подошел к разгадке еще одной тайны. А разгадав ее, он надеялся понять и то, что у начальника района казалось откровенным высокомерием, а у преподавателей-англичан — интеллектуальным презрением.
Настало время, когда он мог сказать своему сыну Гари: «Мало того, что, когда ты подходишь к телефону, незнакомый человек решает, что к телефону подошел английский мальчик из высшего класса общества. Важно то, что ты и есть такой мальчик по образу мыслей и поведению. Я в твоем возрасте не только говорил по-английски с еще более выраженным акцентом „бабу“, чем сейчас, но и в речи, а значит, и в мыслях сознательно подражал тем, кто нами правит. Сами мы не всегда это признавали, но они-то, слушая нас, всегда это чувствовали. Обычно это их забавляло. Иногда вызывало раздражение. И сейчас это так. Слушая нас, они неспособны забыть, что мы — подчиненная, низшая раса. Чем больше мы старались щеголять нашим знанием языка, тем наивнее казалось им наше мышление, потому что думали мы на чужом языке, который никогда не сопоставляли со своим. Хинди, видишь ли, язык скупой и прекрасный. На нем можно выражать простые, правдивые мысли. И, говоря друг с другом, облекать эти мысли в скупые, простые, правдивые образы. Английский язык не скупой. Но прекрасный. Правдивым его нельзя назвать, потому что тонкости его неисчислимы. Это язык народа, который потому, вероятно, прославился коварством и лицемерием, что язык у него такой гибкий, так богат утверждениями, которые сегодня значат одно, а через год — другое. Таков он, во всяком случае, в письменном виде, а свои благородные стремления и намерения англичане обычно выражают на бумаге. Написанное выглядит как способ оттянуть время и завоевать доверие. Но в устном виде английский редко бывает прекрасен. Он тогда становится скупым, как хинди, но более жестким. Мы учили английский по книгам, и англичане, зная, что книги — это одно, а жизнь — другое, смеялись над нами. И до сих пор смеются. Они и надо мной смеялись в том индийском колледже, где я учился до того, как впервые и так неудачно приехал сюда изучать право. В колледже я осознал, как важно добиться полного понимания языка, по-настоящему усвоить его, и письменный и устный. Но я, конечно, черпал свои знания почти исключительно из книг. Главу из Маколея было легче понять и настолько интереснее, чем одну фразу из лекции мистера Крофта, нашего преподавателя истории. Я даже стал говорить маколеевской прозой. Позже мне рассказали, что всякий замысловатый способ выразить простую мысль наши англичане-преподаватели называли „кумаризмом“. А еще позже понял, что „кумаризм“ — это нечто не столь достойное восхищения, сколь просто глупое. Но моя сомнительная известность, вероятно, помогла мне как-то дотянуть курс. Среди окончивших я занял далеко не первое место. И все же чувствовал себя победителем».
И в сиянии этой победы, девятнадцатилетний, он возвратился домой — не впервые с тех пор, как уехал на станцию на телеге: он ведь, разумеется, проводил дома каникулы, — но впервые как молодой человек, доказавший, на что он способен, и окрыленный честолюбивой мечтой — переплыть через черную воду в Англию, держать экзамены для поступления на Индийскую гражданскую службу. В те дни эти экзамены принимали только там, что давало возможность значительно ограничивать число кандидатов.
Выяснилось, что его родители не столько ликуют по поводу его академических успехов, сколько озабочены тем, что он до сих пор не выполнил первейшего долга мужчины: жениться, множиться, родить хотя бы одного сына, чтоб было кому совершить над ним погребальный обряд и с честью проводить его в иной мир.
Девушке, которую они для него присмотрели — ее звали Камала, и гороскоп ее, по словам астрологов, благоприятно сочетался с его собственным, — было уже пятнадцать лет, уже почти шестнадцать, поправились они.
— Камала! — вскричал он. — Какая Камала? Что еще за Камала? — А ответа и слушать не захотел.
Усадьба Кумаров состояла из низеньких домов, построенных вокруг внутреннего двора, и была огорожена стеной на большом участке, на краю главной из деревень в их владениях, в пяти милях от того городка, где проживал англичанин, начальник района. Пять миль на телеге до ближайшего аванпоста цивилизации, думал Дилип, тюрьма, да и только! Он играл с Шалини, повторял с ней уроки, радуясь, что она не забыла, чему он обучил ее три месяца назад, в свой последний приезд. Они теперь просто обожали друг друга: она в его глазах — такая хорошенькая, умненькая, ласковая, и он в ее глазах — брат, красивый как бог, но вполне земной и веселый, чья мудрость беспредельна, а доброта не прерывается ни внезапными молчаниями, ни гневом — во всяком случае, когда они бывают вдвоем. Но она слышала, как он кричит на братьев, как ссорится с отцом. А однажды, когда он думал, что рядом никого нет, услышала, что он плачет, и нарвала цветов, чтобы отогнать от него злые чары, чтобы он опять улыбнулся и рассказал ей новую сказку про Раму, царя и бога в одном лице.
В конце концов он решил пойти с родителями на сделку. В теории он согласится на брак с этой Камалой, но о самом браке пусть никто и не заикается, пока он не закончит учение в Англии и не сдаст экзамены. Согласен он только на объявление о помолвке.
И сколько же времени он думает пробыть в Англии? — поинтересовался отец.
Года два, может быть, три. Отец покачал головой. К тому времени Камале исполнится восемнадцать или девятнадцать и она все еще будет жить в родительском доме. Неужели Дилип хочет, чтобы его жена стала всеобщим посмешищем, даже не разделив его ложа? И подумал ли он о том, во что обойдется проезд и учение в Англии? Где, по его мнению, взять столько денег? На это у Дилипа был готов ответ. Он откажется в пользу старших братьев от той доли отцовского наследства, какую сочтут равной стоимости его пребывания за границей.
