Психология у Уайта была вполне «современная», типичная для администраторов тридцатых годов, вынужденных принимать в расчет все скороспелые мнения касательно разрешения любой проблемы. Судьей в округе был индиец, некто Менен, индиец старой школы, как я с удовлетворением отметил, но скрытный, как истинный юрист. Из этого триумвирата только Меррик, начальник полиции, как будто готов был воспользоваться большей свободой действий, которую предоставила окружной администрации война и уход в отставку конгрессистских кабинетов в провинциях.

С Мерриком я встретился особо и выразил надежду, что он будет действовать по своему усмотрению, в частности в отношении тех, кого комиссар назвал «иголками в стоге сена». Я без обиняков заявил ему, что мое дело — сформировать и обучить бригаду, с тем чтобы использовать ее против врага, стоящего у порога, и по мере сил не использовать против врага, проникшего в лагерь. И что будет очень хорошо, если он в иных случаях проявит инициативу. И я в нем не ошибся. Он был еще достаточно молод, чтобы проявить в простом вопросе должное сочетание добросовестности и усердия. И я не мог не восхищаться его откровенностью. Происходил он, по его словам, из «очень заурядной мелкобуржуазной среды». Служба в индийской полиции — единственное, на что он считал себя пригодным. Я понял его, и мне понравилось в нем это полное отсутствие притворства. Полицейские обязанности всегда неприятны, но выполнять их необходимо. Теперь, когда мы были в состоянии войны с державами оси, он сожалел, что в силу обстоятельств не имеет возможности сменить полицейский мундир на военный. Он даже спросил меня, нельзя ли нажать какие-нибудь кнопки, чтобы он мог вступить в армию «хотя бы рядовым». Вспомнив про Алана, на которого он внешне был немного похож, я оценил его патриотическую шкалу ценностей, однако не мог пообещать ему никаких шансов на перевод. Про себя-то я понимал, что в нынешней обстановке он приносит своей родине больше пользы на посту начальника местной полиции, чем мог бы принести как младший офицер, не говоря уже о рядовом составе. Он обещал исполнить мою просьбу — неофициально информировать меня о настроениях в округе и как он их расценивает.

Познакомившись и поговорив с Уайтом и с Мерриком, я почувствовал, что сделал пока все возможное, чтобы целиком посвятить себя основной работе, без постоянной оглядки на угрозу нашей безопасности в самом Майапуре. А с прибытием моего третьего батальона (Н-ского Ранпурского) работы мне еще прибавилось. Первоначально мне был обещан батальон сикхов, но нечего говорить, что часть, ранее входившая в мой полк, вселила в меня еще больше бодрости. Одну роту ранпурцев я разместил в майапурских казармах (чем облегчил беркширцам несение караульной службы по гарнизону), а остальные роты и штаб батальона направил в Марпури, к северо-западу от Майапура, в район, который я уже выбрал как лучший из двух, присмотренных офицерами моего штаба. Теперь все мои части были в сборе, и можно было взяться за настоящую работу!

Беркширцы делали успехи. Перевод из Баньяганджа в военный городок, безусловно, пошел им на пользу. Старые казармы рядом с артиллерийским собранием были просторные, прохладные, и солдатам оказалась доступна, в разумных пределах, непривычная роскошь — туземные слуги, чьи отцы еще обслуживали предыдущее поколение наших Томми. К тому же они оказались теперь ближе к тем развлечениям, которые так охотно устраивали для них наши дамы. К слову сказать, артиллерийская часть была в последний раз расквартирована в Майапуре очень давно, но в свое время артиллеристы завоевали добрую славу, и старое название, естественно, сохранилось. В последние годы в Майапуре размещалось училище сержантского состава и зимние квартиры панкотцев. Когда же началась война, он фактически превратился в район сосредоточения бригады. К несчастью для офицеров моего штаба, полковник — начальник училища, исполнявший также обязанности начальника гарнизона, — как раз в это время находился в отпуске по болезни, и отпуск этот оказался бессрочным, потому что училище перевели в Пенджаб, так что я унаследовал, во всяком случае на бумаге, и роль начальника гарнизона. Правда, большую часть работы, обычно входящую в компетенцию начальника гарнизона, выполнял начальник его штаба (которого мне удалось сохранить). Это был старый офицер, выслужившийся из рядовых, очень старательный и честный работник.

Я предпочел жить в артиллерийском собрании, а не на квартире, которую мог получить, не только потому, что моя бедная Мег не могла ко мне приехать и стать хозяйкой дома, как столько раз бывало раньше в стольких разных уголках Индии, но и потому, что хотел всегда быть на месте на случай тревоги и не давать распускаться своим штабным. Квартира, окнами на майдан, которую я занимал в собрании, в старом крыле для гостей, была просторная, но обставлена просто. В маленькую гостиную, которую я оборудовал под свой кабинет, я мог удаляться от суеты текущих дел и спокойно обдумывать наилучшее решение обступивших меня многочисленных проблем. Но именно в эту комнату в конце июня, когда только начался сезон дождей, мне позвонил Тедди Картер и сообщил, что, по последним сведениям, Алан находится в плену. Я-то все еще смутно надеялся, что он благополучно доберется до Индии с одной из групп военных и гражданских беженцев, которые, несмотря на все опасности и лишения, все же доживали до встречи с теми, для кого разлука с ними была особенно тяжела. Я спросил Тедди, возьмется ли он сообщить эту новость Мег. И Тедди еще раз показал себя добрым и верным другом: хоть и старше меня по званию, он всегда был готов использовать свое старшинство в интересах старого товарища по оружию. Он вызвал меня в Равалпинди, чтобы я сам известил Мег. Меньше чем через 32 часа после его телефонного звонка я уже сидел у ее постели.

Ни у Мег, ни у меня не было иллюзий насчет того, что значило попасть в плен к японцам, но мы утешались тем, что он жив и, скорей всего, не теряет бодрости. Говоря с нею, я испытывал облегчение уже оттого, что могу думать о нем в настоящем, а не в прошедшем времени. В тот вечер Тедди явился в больницу с бутылкой шампанского. Казалось бы, грех пить шампанское, зная, как тяжело приходится нашему сыну, но Тедди хотелось нам внушить, что не все пропало: он поднял бокал и предложил выпить за благополучное возвращение Алана. Я гордился Мег, когда она тоже подняла бокал и сказала просто: «За Алана» — и улыбнулась так, как будто он был с нами в комнате и пили мы по случаю какого-то счастливого события. За те несколько долгих недель, что я был в отлучке, она изменилась ужасно. Похудела еще больше, и глаза потухли. Внезапно я понял, что Тедди вызвал меня в Равалпинди не только затем, чтобы я сообщил ей про Алана, но и чтобы подготовить меня к еще более страшному удару, который мне предстоит пережить.

Когда мы пожелали Мег спокойной ночи, Тедди отвел меня в рабочий кабинет полковника «Билли» Эйткена и там оставил. Билли сказал: «Боюсь, сомнений нет, Мег больна раком». С Билли мы были знакомы много лет. В гражданской жизни он мог бы достигнуть больших высот и стать богатым человеком, но он, как сам не раз объяснял, предпочел лечить тех своих соотечественников (и соотечественниц), которые живут самой обычной, незаметной жизнью за границей, зачастую выполняя скучную и неблагодарную работу, а не прописывать сладкие таблетки разряженным, истеричкам на Харли-стрит. Я спросил его: «Еще долго?» Мы поглядели друг на друга. Он догадался, что я хочу знать правду. Ответил: «Может быть, полгода. Может быть, три месяца. Может быть, меньше. Оперировать будем, но это ее не спасет». И оставил меня одного, за что я был ему благодарен. У меня в голове не укладывалось, что за какие-то несколько минут я должен свыкнуться с мыслью, что милая моя Мег будет отнята у меня судьбой, еще более жестокой, чем та, что отняла Алана. Алан хотя бы сам успел кое-кому надавать тумаков. Кажется, именно тогда, сидя один в кабинете Эйткена, я и понял, что Алана я тоже больше никогда не увижу.