Думаю, что не ошибусь, если скажу, что пришли мы к такому выводу неохотно и что мерилом наших все еще не угаснувших надежд на свободу для Индии и нашей готовности терпеть до последнего предела может служить то, что даже в самые мрачные для нас дни — в дни поражения наших вооруженных сил в юго-восточной Азии — мы, по инициативе мистера Черчилля, еще раз вступили в переговоры и стали искать способа подстегнуть индийцев, чего не сделал бы ни Гитлер, ни тем более японцы. Однако нам было ясно, что такие типы, как Ганди, напали на наш след и пустились за нами в погоню, невзирая на злобную желтую свору, которая гналась за ними самими, да и за всеми нами. 6 апреля на Мадрас было сброшено несколько бомб. Даже это не образумило индийцев, мало того, они винили в этом нас, а не противника! Вдохновленные мистером Ганди, они ухватились за идею, что у Индии нет причин ссориться с Японией и что, если англичане сбегут, японцы не нападут на Индию. Правда, немного позже мистер Ганди любезно дал понять, что английские войска могут остаться в Индии и использовать ее как базу в войне с Японией, и изъявил готовность поручиться, что в портовых городах, таких, как Бомбей и Калькутта, не будет никаких беспорядков, а значит, приток оружия и военного имущества не будет прерываться — в том случае, конечно, если мы уйдем из страны и предоставим управлять ею ему и его коллегам. Уйти из Индии, но продолжать использовать ее как базу? Трудно сказать, как он представлял себе стратегическую разницу между этими двумя положениями, с точки зрения японского высшего командования. Большинству из нас было ясно, что его оригинальные теории наконец-то предстали в истинном свете: как далекие от жизни мечты человека, вообразившего, что все люди так же простодушны и наивны, как он. В иные периоды нам, конечно, бывало нелегко оправдывать его речи и писания даже такими доброжелательными доводами.

Глядя на майдан из окна моей комнаты в старом офицерском собрании в Майапуре или разъезжая на машине по улицам кантонмента, я не мог не гордиться теми, кто так долго правил этой страной. Даже в то беспокойное время очарование кантонмента вызывало мысли о чем-то достойном, мудром и непреходящем. Стоило попасть за реку, в туземный город, и становилось очевидным, что в кантонменте мы создали пример для подражания, образчик цивилизованной жизни, который индийцы со временем унаследуют. Странным казалось, что в предстоящей нам битве за то, чтобы все это не досталось японцам, индийцы не на нашей стороне.

Мне живо вспоминались дни, когда я, еще молодым человеком, объезжал на майдане Раджу и тренировался в поло с Найджелом Ормом, адъютантом генерала Грэма, посмертно награжденным Крестом Виктории за Пашендель. Раджа — как читатель, возможно, помнит по одной из предыдущих глав — был моим первым пони для игры в поло, а Найджел Орм — хоть и старше меня по званию — одним из лучших, самых верных друзей, какие у меня когда-либо были. Словно сама судьба привела меня снова туда, где я впервые «ощутил» Индию и впервые осознал, что, какие бы успехи и неудачи ни ждали меня на избранном мною поприще, я навсегда сохраню чувство слитности с этой страной и причастности к нашим чаяниям, связанным с нею. Вспоминалась мне Мег, какой она жила тогда в моих мыслях, столько лет тому назад, — такая спокойная, сдержанная, добрая, великодушная, всегда готовая подбодрить улыбкой, для меня — самая прекрасная девушка в мире. Я думал о нашем сыне Алане и дочке Каролине — та, благодарение богу, была в безопасности у своей тетки в Торонто, где ей не грозили зверства нацистов и японцев. Эти трое поистине были моими заложниками в руках у судьбы, и наш чудесный мальчик уже был, казалось, взят у нас в счет выкупа. Больше всего на свете я желал победы нашему оружию, здоровья и счастья для Мег и воссоединения с ней, и с милой Каролиной, и с моим любимым Аланом. Думается, что нас, солдат старшего поколения, не следует слишком строго судить, если мы в то время чувствовали горькую обиду оттого, что страна, которой правление англичан принесло столько пользы, словно задалась целью помешать нам спасти ее от вторжения в период, когда нам был дорог буквально каждый солдат. Обдумывая эти вопросы в чисто личном плане, я мечтал об одном — чтобы мне дали сосредоточиться на основной моей работе, а политикам предоставили выпутываться своими неисповедимыми методами. Но я знал, что мечтать об этом бесполезно. На моей ответственности была бригада, но также и охрана наших женщин и детей и спокойствие во всем округе. Те из нас, кто был вхож в «верхи», знал, что там считают, что мы должны быть готовы отразить не только угрозу извне, но и более серьезную угрозу изнутри; что враг не только стоит у порога, но уже проник в лагерь; и что не исключена возможность, что Конгресс замышляет открытое восстание, которое может вылиться в такой террор, кровопролитие и междоусобицу, каких мы не видели в Индии со времен сипайского мятежа. Последующие события показали, что эти опасения были вполне обоснованны. Еще до конца лета волнения прокатились по всей стране, а в Майапуре беспорядки вылились в страшные преступления. В этом живописном старом уголке подверглись гнусному нападению две англичанки, одна через несколько часов после другой: сперва пожилая учительница миссионерской школы мисс Крейн, а затем молодая девушка Дафна Мэннерс, на которую подло напали в парке под названием Бибигхар.

Хотя при первом знакомстве с комиссаром мистером Уайтом мы не во всем оказались с ним согласны, я скоро оценил по достоинству его упорство и стойкость. В его физическом мужестве я никогда не сомневался и полагал — правильно, как оказалось впоследствии, — что, какой бы личный протест ни вызывала у него официальная политика правительства, это не помешает ему проводить ее в своем округе. Так, например, когда я напрямик спросил его, как он поступит, если получит приказание арестовать вожаков из местного подкомитета Конгресса (я знал, что начальникам округов дано указание зорко следить за теми из них, чье незамедлительное взятие под стражу могло пресечь беспорядки), он ответил очень просто: «Арестую их, разумеется». Но тут же добавил: «Хоть и знаю, что хуже этого мы ничего не могли бы придумать».

Я спросил, почему он так считает. Он ответил: «Потому что люди того сорта, каких мне пришлось бы арестовать, — это те, кто искренне верят в политику ненасилия и способны подвигнуть массы на самопожертвование, а не на эксцессы. Посадить таких под замок — и толпа пойдет за вожаками совсем иного рода».

Я не мог с ним согласиться, хотя видел, что он действительно так думает. Мне-то, разумеется, массовая «сатьяграха» казалась не менее опасной, чем открытый протест. Я, естественно, спросил, что он думает о тех вожаках, что могут сменить членов Конгресса, в которых он так верит, и как думает с ними поступить. Он сказал: «Ну, это все равно что искать иголку в стоге сена. Некоторые из них известны. Тех можно арестовать. Но другие гуляют на свободе, в том числе, вероятно, самые умные, поскольку у них хватило ума остаться неизвестными. Можно потратить всю жизнь на составление секретного досье — и все-таки упустить главарей, потому что ни Конгресс, ни сами вы их не знаете. К Конгрессу они не имеют никакою отношения. Это люди молодые или средних лет, помешанные на идее, что члены Конгресса — прихвостни английского правительства. У кого же найдется охота и время искать такие иголки в таком стоге сена? Не лучше ли оставить на свободе людей, которым насилие не сулит никаких выгод, и предоставить им вести массы по пути подлинной „сатьяграхи“?»

Я сказал, что доводы его, вероятно, вполне разумны, если вообще верить в концепцию ненасилия, которая мне лично представляется сплошным камуфляжем. В ответ на еще какой-то мой вопрос Уайт признался, что поиски «иголки в стоге сена» он предоставляет своему начальнику полиции, Меррику, человеку, которого я уже видел и сразу проникся к нему симпатией.

Позиция Уайта не вселяла уверенности насчет того, достаточно ли твердые меры примут гражданские власти, если в округе вспыхнут беспорядки, зато в быстрых и толковых действиях полиции я мог не сомневаться.