На последний вопрос сразу отвечу — не знаю, потому что здесь я англичанином не числюсь. Я с ними и не встречаюсь, разве что вижу мельком, в качестве репортера, на всяких общественных мероприятиях, которые у вас, в осажденной разумной Англии, вызвали бы смех или ярость. А когда я с ними заговариваю, они глазеют на меня в изумлении, потому что я говорю так же, как они. Если кто-нибудь из них (из мужчин, от женщин не дождешься) спрашивает, как я научился так хорошо говорить по-английски, и я рассказываю, на лице его изображается недоумение, чуть не обида, точно я его разыгрываю и воображаю, что он мне поверит.

Насколько я понимаю, сейчас их особенно злит, что американцы (которые даже еще не участвуют в войне, а может, и не собираются) всюду суют нос и толкают их на уступки индийцам, которых англичане, естественно, считают своей личной собственностью. Англичане прыгают от радости, что Черчилль возглавил правительство, потому что он, единственный из англичан, всегда был против всех либеральных реформ в управлении Индийской империей. Его недавние попытки, после разгрома британской экспедиционной армии во Франции, умаслить индийцев новыми туманными обещаниями — предоставить им больше прав в управлении собственной страной (а сводятся они к тому, чтобы ввести в совет при вице-короле парочку безобидных и приемлемых индийцев) — у радикально настроенных индийцев вызывают только смех. Они вспоминают (это мне мой издатель сказал) все обещания, которые давались во время мировой войны, в которой Конгресс всячески поддерживал Корону, полагая, что после войны Корона в благодарность признает за ними право на частичное самоуправление. Те обещания так и не были выполнены. Наоборот, были приняты еще более суровые меры для подавления агитации, и печальная история обещаний времен мировой войны закончилась в 1919 году избиением в саду Чиллианвалла в Амритсаре, когда генерал Дайер приказал расстрелять толпу безоружных жителей, а те не могли даже убежать и гибли сотнями. То, что Черчилль возглавил британский военный кабинет (чему англичане так возрадовались), на индийцев подействовало удручающе. Думаю, что без эксцессов не обойдется. Я и не знал, что имя Черчилль здесь так ненавистно. Его называют архиимпериалистом. Любопытно, что одно и то же в Англии воспринимается как благо, но отвращает ту часть империи, которую Дизраэли когда-то назвал драгоценнейшей жемчужиной в ее короне. Индийские либералы, конечно, говорят, что Черчилль всегда был реалистом, даже оппортунистом и что у него хватит изворотливости еще раз перекраситься и пойти на либеральные уступки. В подтверждение чего указывают на тот факт, что в кабинет введены члены социалистской оппозиции, чтобы придать британскому правительству видимость национального единства.

Чем это все кончится — не знаю. Мне кажется, что последние двадцать лет англичанам, хотели они того или нет, безусловно, удавалось разделять и властвовать, а разговоры, которые я слышу на этих общественных мероприятиях, таких, как вербовка в армию, благотворительные базары, смешанные крикетные матчи (они обычно кончаются дождем и чаепитием в палатках, незримо помеченных „Только для европейцев“ и „Для других народностей“), убеждают меня, что англичане теперь сильно рассчитывают на то, что раскол в индийских политических кругах поможет им продержаться у власти по крайней мере до конца войны, а может, и дольше. Они открыто говорят, что „нет смысла уходить из этой чертовой страны, поскольку там нет ни одной достаточно представительной партии, которой можно бы эту страну передать“. Мусульман они предпочитают индусам (потому что усматривают больше сродства между Богом и Аллахом, чем между Богом и Брахмой) и расположены к индийским раджам, они готовы умиляться на неприкасаемых и обожать крестьян, для которых всякая власть все равно что бог. Что им не нравится, так это черное отражение их собственного радикализма, который много веков назад вылился в Хартию вольностей. Они не любят вспоминать, что в Европе всегда враждовали с феодальным status quo, а не любят потому, что враждовать с ним здесь — признак дурного тона. На Индию они смотрят как на страну, которой они явились владеть, когда она была совершенно дезорганизована, а посему считают себя неповинными в том, что она дезорганизована и сейчас.

Но неужели за двести лет нельзя было добиться здесь единства? Они не устают хвалить себя за все усовершенствования, которые они здесь ввели. Но можно ли ставить себе в заслугу одно и не признавать себя виновным в другом? Кто, например, пять лет назад слышал о концепции Пакистана как отдельного государства? Я не верю, что Пакистан когда-нибудь станет реальностью, но если так случится, то лишь потому, что англичане своими бесконечными оттяжками дали религиозному меньшинству воспользоваться политически удобным моментом.

Для тебя, наверно, загадка, как могла такая, казалось бы, чисто местная проблема заслонить в нашем сознании то, что только что произошло в Европе. Англичане — с тех пор как вступили в войну — расценивают это чуть ли не как государственную измену. В результате — конфликт, который американцы называют бурей в чашке английского чая и намекают, что англичанам не мешало бы ее усмирить, если они хотят и дальше каждый день в четыре часа пить чай (к чему они пристрастились лишь после того, как открыли Восток для своей торговли). Но угрозу собственной безопасности американцы, конечно, допускают в первую очередь с тихоокеанской стороны своего континента. Им, естественно, хочется видеть Индию сильной и объединенной, на случай, чтобы, если их потенциальный противник (Япония) распояшется, вынудить ее охранять свои владения не только с парадного, но и с черного хода.

Работа в газете заставила меня окинуть взглядом весь мир и попытаться найти в нем какой-то смысл. Но и окинув его взглядом, я продолжаю себя спрашивать, какое я-то занимаю в нем место, а это для меня по-прежнему загадка. Можешь ты это понять, Колин? Сейчас вроде бы нет ни одной страны, которой я должен присягнуть на верность. Возможно, в будущем это ожидает всех людей. Не знаю, вселяет ли эта мысль в меня бодрость или тревогу. Если не будет родины, что же останется, кроме отличительного цвета кожи? А это будет ужасающий конфликт, потому что на этом уровне пришлось бы сводить бесчисленные старые счеты. А может быть, человечество заслужило того, чтобы быть ввергнутым в такой конфликт?»

Таким образом, ничего «толкового» написать Колину Гари не мог, но оба были довольны уже тем, что, будучи так далеко друг от друга, и во времени и в пространстве, они все еще находят возможным общаться. Недаром многие индийцы любили повторять, что дружба с белым редко выдерживает испытание разлукой и тем более не выдерживает новой встречи на родине индийца.

«Что бы вы сделали, — спросил он сестру Людмилу, — если бы получили от старого друга письмо и вдруг поняли, что говорите с ним на разных языках?» Может быть, странно, что Гари крепко запомнил то более раннее письмо Линдзи с упоминанием о «Конце пути», помнил о нем, когда задавал ей этот вопрос, как будто позднейшее письмо, которое Колин послал ему после своего боевого крещения и в котором просил написать «что-нибудь толковое», было не так важно, как то, давнишнее, так поразившее Гари своим неопатриотическим тоном. Но ведь когда в человеке неожиданно открывается новая грань, это запоминается лучше, чем все свидетельства того, что он не изменился и не изменится. Представление о Линдзи как о человеке, говорящем на чужом языке, оказалось таким прочным, что позже Кумар мог сказать сестре Людмиле:

— Мне бы следовало тогда же все прояснить. Следовало бы рассказать ему, что я на самом деле пережил в Майапуре. Следовало бы сказать: «Оба мы изменились, у нас, наверно, не осталось ничего общего. Предполагать, что, если б я сейчас вернулся в Дидбери, мы бы чувствовали себя легко друг с другом, так же нелепо, как предполагать, что, если б ты приехал в Майапур, ты бы захотел, чтобы нас видели вместе». Да, следовало ему это сказать. А я не сказал, потому что не хотел так думать. Мы продолжали переписываться — с единственной целью убедить самих себя, что было время, когда мы были застрахованы от всяких влияний, кроме влияния невинности.