В первом списке гостей со стороны жениха, составленном отцом Дилипа, значилось около трехсот имен. После переговоров с семьей Прасадов число это сократилось до двухсот. Со стороны невесты гостей набиралось вдвое больше. Для ее семьи издержки предстояли разорительные. В середине августа стали съезжаться Прасады. И Кумары тоже. Они ехали из Пенджаба, из Мадраса, из Бенгалии, из Лакхноу и своей провинции, из Бомбея и даже из далекого Равалпинди: Дилип был последним сыном старого Кумара. В этом поколении предстояла всего еще одна свадьба — свадьба Шалини. Дом был палой, так же как и дом для гостей, построенный за стенами усадьбы, когда выдавали замуж сестер Дилипа.

К Прасадам в Делали выехали в день свадьбы рано утром. Дожди прекратились необычно рано, это сочли добрым предзнаменованием. В доме Камалы обряды начались еще два дня назад. Для жениха и его свиты было закуплено три вагона в местном поезде. На станции Делали их встречала делегация от Прасадов. Дилипа и его семью привезли в дом одного из дядьев невесты. Там Дилипа обрядили в костюм царя-воина — узкие белые штаны, расшитая куртка, плащ и тюрбан с блестками, а поверх тюрбана — мишурная корона, с которой свисали гирлянды роз и жасмина, затеняя его лицо, вливая в ноздри сладкий дурманящий аромат. Когда настал вечер, ему подвели коня под богатым чепраком, и он сел в седло, а позади него в том же седле поместился дружка, один из молодых его родичей. В половине седьмого процессия двинулась к дому невесты. Сопровождали ее люди с фонарями, барабанами, трубами и шутихами. Вечер огласился музыкой и взрывами хлопушек. У Дилипа от этого шума разболелась голова. За свадебной процессией толпой валили жители Делали — всем хотелось посмотреть, какого мужа удалось поймать в сети младшей дочери старого Прасада. Они поливали жениха громкой, но беззлобной бранью, и сторонники Дилипа не оставались в долгу.

У дома невесты он спешился, и его провели в конец участка, в дворик замужних женщин, усадили и подвергли первой пытке.

— Ты, значит, на будущей неделе уезжаешь в Англию, — сказала одна из женщин. — Ты что, так быстро устаешь, что надо спасаться бегством?

— О нет, — отвечал Дилип, стараясь попасть ей в тон. — Но молодому мужу следует признать, что правильно говорится — во всем нужна умеренность.

— Молодая жена может с этим и не согласиться, — сказала другая женщина.

— Мед слаще после долгого воздержания, — сказал Дилип.

— А если мед успеет скиснуть? — спросила еще одна, посмелее.

— Для верного зуба и кислый мед сладок.

Женщины засмеялись и потупились. Дилип — настоящий мужчина. Эту новость тут же передали невесте, которая после очистительного ритуального омовения уже давно сидела у себя в комнате в обществе женщин, в чью обязанность входило обрядить ее в красные одежды, обвешать тяжелыми драгоценностями, разрисовать ей руки и ноги хной и подкрасить веки.

— Красив, как принц, — сообщили они. — И притом смелый. Какие глаза! Но не грубый. Да, тебе повезло. Такие мужья на дороге не валяются. Такого и подождать не грех, сама увидишь, как отведаешь.

Второй пыткой был самый обряд бракосочетания: он должен был начаться в благоприятный час — за полчаса до полуночи, продлиться много часов, как предписано в Ведах. Он сидел в главном дворе рядом с Камалой, лицом к священному огню, по другую сторону которого сидел пандит. На лицо ее спадали складки густого покрывала, голова была опущена. Дилип не решался взглянуть на нее. Но он чувствовал ее запах, и какая она маленькая, и как непрочно ее великолепие. Конец ее покрывала был привязан к рукоятке его меча — в старину ему полагалось бы срубить этим мечом ветку с дерева, чтобы доказать свою силу. Они уже были соединены между собой нерасторжимо, на всю жизнь, а может быть, и за ее пределом. А он еще так и не видел ее лица. И она не знала, какое лицо у него. Ей если сейчас что и видно, так разве что его расшитые золотом туфли да ноги в узких штанинах. А если она подглядывает? Да нет, едва ли. Пандит затянул молитвы. В огонь бросили благовония. Дилип и Камала дважды обошли вокруг огня, в одну сторону первым шел Дилип, в обратную — Камала. В сложенные чашкой ладони ей насыпали риса, она пересыпала его в руки Дилипу, а он бросил в пламя. Рядом они прошли семь положенных шагов, потом пандит огласил их имена и имена их предков, и Камалу увели, и теперь он не подойдет к ней близко до той ночи — не ближайшей, а следующей, когда уже у них дома его мать приведет ее к нему в спальню. Но ведь сейчас уже утро. Значит, завтра Камала прибудет в дом Дилипа в той одежде, что привезли ей в подарок Кумары.

Дилип проснулся поздно, поел и осмотрел приданое, разложенное для обозрения на складных столах во дворе, под навесами, на тот случай, что все-таки прольется предательский дождь и что-нибудь попортит. Была там одежда для него и для новобрачной, драгоценности, сундучки с серебряными монетами и бумажками по сто рупий, фамильные праздничные одеяния, посуда, домашняя утварь и, в отдельной шкатулке, купчие на землю. Спать он лег рано, подавленный таким богатством — ценой, за которую отец покупает девушке мужа, — а утром снова облачился в царский костюм, опоясался тяжелым мечом в бархатных ножнах и сел на разубранного коня, чтобы возглавить шествие на станцию. Его жену — маленькую фигурку в красном, увешанную драгоценностями и все еще укутанную покрывалом, — родители под руки вывели к паланкину. Ему показалось, что в последнюю минуту она заколебалась, заплакала и села в паланкин лишь после того, как мать подбодрила ее какими-то ласковыми словами.

Шторки паланкина закрыли, носильщики подняли его с земли, и женщины запели песню новобрачной, утреннюю песню девушки, отбывающей из родительского дома в дом супруга.

За околицей своей деревни, куда они добрались только к вечеру, их встречали чуть не все местные жители. Замужние женщины подходили к паланкину (его обеспечили Кумары, а первый остался в Делали у Прасадов), раздвигали шторки и осматривали новобрачную. По тому, как они потом смотрели на Дилипа, он заключил, что никаких серьезных изъянов они не обнаружили. Из всей семьи одна только Шалини оставалась дома. Теперь она выбежала за ворота и вцепилась в уздечку коня, который, как и новый паланкин, был выслан встречать его на станцию.

— Дилип, Дилип, — восклицала она, — какой ты красивый! Зачем ты на ней женился? Почему не подождал меня? — И гордо, как свою собственность, ввела коня в ворота. Но позже, когда ей уже давно полагалось спать, она прибежала в комнату, где он готовился к ночи, и сказала: — Прости меня, Дилип.

— За что простить? — спросил он, сажая ее на колени. Она обвила руками его шею и призналась: — Я ее видела.

— Ну и что же? — спросил он, и сердце его нестерпимо забилось от боли и неизвестности.

— Она как принцесса, — сказала Шалини. — Ты за нее дрался? Ты убил злых духов и спас ее? Ведь так? Скажи, Дилип, скажи.

— Наверно, так, — сказал он, поцеловал ее и услал спать, а сам стал ждать в той комнате, куда мать теперь уже скоро должна была привести Камалу и вверить его попечению.

Все горе в том, объяснил он своему сыну Гари много лет спустя, что, едва он снял с Камалы покрывало и увидел ее, он в нее влюбился. Возможно, так оно и было, и этим объяснялось, что его занятия юриспруденцией в Англии заранее были обречены на провал. Бесславное его возвращение было особенно мучительно потому, что отец ни словом не попрекнул его за потраченные даром годы, потраченные даром деньги. В Индии на него навалилось много тягостных дум: его тяготило сознание, что он, как ни старался, не мог угнаться за более способными студентами, что в Англии ему не раз давали поблажки как индийцу, проделавшему долгое и дорогостоящее путешествие и так явно стремящемуся к заветной цели — вырваться из бесправного положения, в котором он родился. И еще тяготило сознание, что родители его не виноваты, если в Англии ему часто бывало холодно, бесприютно и тоскливо, что его приводили в ужас грязь, убожество и нужда, босые дети, оборванные нищие, пьяные женщины, жестокое обращение с животными и людьми, — грехи, которые в Индии, по его понятиям, могли позволить себе и другим только индийцы. Он мог осуждать родителей за то, что они заставили его слишком рано жениться, нарушив все его планы на образование, но не за пережитый ужас и не за постоянные подтверждения того, что, живя среди англичан, общаясь с ними, он все же остался иностранцем. Отношение с их стороны он встречал доброжелательное, даже уважительное, но сдержанное, уважение это было того рода, какого требует хорошее воспитание, а значит — неискреннее. И его частенько тянуло к менее упорядоченной, более суматошной жизни на родине. Он понял, что, если хочешь проникнуть в тайну, понять то английское, что есть в англичанах, нужно жить среди них с детства. Для него это время упущено. Для него, но не для его сына. Он никогда не думал о сыновьях. Один сын — этого довольно. Сын добьется успеха там, где сам он потерпел поражение, если только создать ему благоприятные условия, которых сам Дилип был лишен.