— Покатаемся еще немножко, — предлагает мистер Шринивасан, — время еще не позднее, — и велит шоферу ехать мимо «Мальчишни», здания суда и полицейских казарм к европейскому базару, а потом опять направо, той дорогой, какой сестра Людмила ходила в Имперский (ныне Государственный) индийский банк, по узким улочкам, где евразийцы жили в маленьких домиках задами на владения железной дороги, и оттуда влево, к Мандиргейтскому мосту, мимо главной миссионерской школы и миссионерской церкви (та и другая до сих пор процветают) — к переезду, где машина останавливается, чтобы переждать почтовый поезд с запада, который вот-вот должен пройти.

За переездом — мост, а за мостом — черный город, еще ярко освещенный и полный жизни. Ступени, ведущие от реки к храму Тирупати, залиты неоновым светом. По ним спускаются и поднимаются люди, входят во двор храма. Отсюда теплый воздух, пахнущий рекой, залетает в открытые окна неподвижной машины.

— Вечно они закрывают шлагбаум точно по расписанию, — жалуется мистер Шринивасан, — а ведь прекрасно знают, что поезд опаздывает на полчаса. Давайте я, чтоб скоротать время, расскажу вам, как Робин Уайт провел министра народного просвещения, меня и моего друга Десаи в клуб в мае 1939 года.

Мы сидели в бунгало комиссара, и в шесть часов вечера, прозаседав три часа, Робби сказал: «А теперь, пожалуй, пропустим по стаканчику в клубе?» Мы, конечно, подумали, что он имеет в виду Майапурский клуб, но он добавил: «В „Джимкхане“». Мы удивились. Министр вежливо отказался. Может быть, он заподозрил шутку. Но мистер Уайт и слушать не хотел никаких возражений. «Все уже подготовлено, машина ждет. Поехали на часок!» И мы поехали. Это был первый раз, что я туда вошел. Первый случай, что туда вошел индиец-невоенный. Первый и последний, потому что комитет не допустил, чтобы комиссар совершил такую бестактность вторично. Но в тот вечер стоило посмотреть на лицо швейцара, когда он открыл дверцу машины и увидел нас! Робби сказал ему: «Хуссейн, доложи секретарю, что я приехал с министром просвещения и его друзьями». Да, скажу я вам, это была минута! Мы с Десаи медленно двинулись следом за мистером Уайтом и министром, медленно, потому что Робби хотел дать швейцару время добежать до секретаря. На веранде мы все остановились, и, хотя уже почти стемнело, Робби стал неторопливо разъяснять, где расположены какие клубные владения, пока не решил, что секретаря нашли и предупредили. К тому времени я, понимаете, уже сообразил, что наш приезд вовсе не был оговорен заранее, а только представлялся как одна из возможностей. Комиссар с чисто английской осмотрительностью решил сперва выяснить, что собой представляет этот министр, а уж потом пойти на рискованную авантюру, пригласив его в клуб. Но министр не подкачал. Оказалось, что он учился в Веллингтоне и в Оксфорде и, так же как сам комиссар, любит Шекспира, Драйдена и романы Генри Джеймса, а также одобряет Правительственную среднюю школу и деятельность местных органов народного просвещения. Кроме того, они с удовольствием разошлись во мнениях относительно Редьярда Киплинга — мистер Уайт ставил его невысоко, а министр — как впоследствии Т. С. Элиот — очень ценил. Поспорить всегда полезно, это лучший способ проверить, крепко ли человек держится своих убеждений.

И вот появился секретарь. Это был некто Тэйлор, в прошлом выслужившийся из рядовых офицер-кавалерист, достигший положения в обществе благодаря званию поручика квартирмейстерской службы, а положения в клубе потому, что умел, как никто другой, организовать ежегодные спортивные состязания. Я видел, как он вышел из своего кабинета в зал. У Робина Уайта был бесценный дар: он умел видеть затылком. Он обернулся и сказал: «А-а, Тэйлор, добрый вечер. Мы сегодня имеем честь принимать у себя представителей правительства нашей провинции. Разрешите мне, господин министр, представить вам самого важного члена нашего комитета, его секретаря поручика Тэйлора». Это поставило несчастного Тэйлора в безвыходное положение. Индийцев он ненавидел, но зато обожал комиссаров и знаки уважения к своей особе. И Робби это было известно. Сам Робби был одним из старших членов комитета, но у него хватило ума держаться в тени и не заявлять о своих правах без особой надобности. В данном случае речь шла о праве привести в клуб гостей, подходящих под категорию почетных. Даже министр правительства провинции — это как-никак министр, и, сколь бы ни противен был его цвет кожи рядовому колониальному чиновнику, это не меняло того обстоятельства, что свой пост он получил в результате демократических выборов, проведенных с ведома и полного одобрения генерал-губернатора его величества английского короля. Притом в полном соответствии с официальной английской политикой — постепенно, шаг за шагом, продвигать Индийскую империю по пути к самоуправлению и статусу доминиона.

И все же Робин Уайт ставил себя под удар. Клуб — это клуб, частное владение, куда посторонний не имеет права войти даже как гость без разрешения клубного начальства. Вспомните конфуз лорда Уиллингдона в Королевском яхт-клубе в Бомбее. Но Робин знал, с кем имеет дело. Секретарь краснел, бледнел, но устроить скандал побоялся. Он попробовал было провести нас в небольшую гостиную дальше по коридору, но Робин уже знал, что теперь он нас не выставит, и ввалился прямо в курительную, где мгновенно наступило тягостное молчание.

Дорогой мой, я, кажется, до смертного часа буду помнить, какое тогда испытал смущение. Смущение тем более острое, что к нему примешивалась своего рода гордость, которую я и описать не могу. Неужели это действительно я, человек уже не первой молодости, и не чаявший когда-нибудь переступить порог этого храма? И знаете, что меня больше всего в нем поразило? Его старомодное убожество. Чего я ожидал — сам не знаю. Но это был настоящий шок. Попробую выразиться яснее. Такой шок можно определить как шок узнавания. Вероятно, потому, что англичане не пускали нас в клуб, мы вообразили, что это такое место, где их худшие стороны проявляются особенно коварно и злостно. А оказалось наоборот. Мы увидели только то, что давно знали и чего, конечно же, следовало ожидать. Может быть, вам легче будет это понять, если я опишу вам Робина Уайта, каким он мне запомнился. Он был еще молодой, не старше сорока, очень высокий, с одним из тех английских лиц, которые нас отпугивали, потому что не могли, как нам казалось, выразить никаких чувств. И мы гадали: то ли этот человек очень умен и потенциально к тебе расположен, то ли он дурак. А если дурак, то какой, полезный или опасный? Много ли он знает? Что он думает? А когда улыбается, то почему? В ответ на наши шутки или собственным мыслям? Из отвращения ли к нам отгораживается тонким ледяным барьером или от стеснительности? Спокойнее, пожалуй, было иметь дело с английскими лицами другого типа, на которых все написано, хоть мы и знали, что они дай бог полгода останутся открытыми и дружескими. В таких лицах хотя бы не таилось никаких загадок. Различные стадии, которые они претерпевали, легко было не только увидеть, но и предсказать. А вот это узкое, обращенное в себя лицо долго сбивало с толку. Бывало, человек с таким лицом появится и исчезнет, а мы так и не успевали узнать о нем правду. Иногда мы о нем больше и не слышали. А порой узнавали, что он занял какую-нибудь высокую должность, и тогда могли хотя бы убедиться, что дураком он не был, хотя из дальнейшей его деятельности выяснялось, что не был он нам и другом.

Вот, например, с предшественником Робби Уайта, Стэдом, все было ясно. Некоторые члены подкомитета предпочитали правление Стэда, потому что он являл собой прямо-таки карикатуру на холерика-коллектора дней Ост-Индской компании. Мы, бывало, говорили, что он наказывает весь округ за то, что считает несправедливым отношением к себе со стороны своих начальников по службе. Если бы он в 1937 году уже почти не достиг пенсионного возраста, наш первый министр внутренних дел попытался бы добиться его повышения, а на его место продвинул бы индийца. Тогда нам не, видать было бы Робина Уайта. Это было бы, может быть, и не плохо, но, на мой взгляд, не так уж и хорошо. Впрочем, это лично я так считал. Не все разделяли мою точку зрения. Иные, как я уже сказал, предпочитали Стэда, потому что он давал нашему подкомитету столько поводов жаловаться в комитет Конгресса в Дели (что вызывало запросы в так называемом центральном законодательном собрании) и столько поводов окружной и городской управе для жалоб в правительство провинции. Слишком многие из нас предпочитали глодать кость сиюминутного раздора и не держаться дальновидной политики, которая могла бы привести к сотрудничеству и самоуправлению.