Светящиеся стрелки трофейных швейцарских часиков показывали три сорок пять. Скворцов откинул все мысли, кроме единственной, – не пропустить, когда часы покажут четыре ноль-ноль. И не пропустил. Он поднял сигнальный пистолет, и в воздух взлетела красная ракета. Станковые пулеметы отряда – четыре против казарм, три против станции – враз ударили зажигательными по темным или кое-где светящимся окнам, и это было сигналом для общего начала операции. Через полминуты затрещали очереди, стали взрываться гранаты на западной окраине предместья – где склады, и на северной – где полиция. Ракета, описав дымную дугу, уже погасла, упала наземь, а Скворцов как будто все видел ее, дымно-кровавую, прочертившую мглистое, в тучах, небо. Прежней темноты не было: там и сям бело-желтое пламя разрывов, они не позволяли ночи сомкнуться, – следовали непрерывно. И тишины как не бывало: грохот взрывов, треск очередей, крики «ура» (готовя операцию, взвешивали: кричать, не кричать, решили – кричать, так сильней напугаем немцев, их паника – наш союзник). Скворцов, холодея от волнения, ловил это «ура», то слабевшее, то набиравшее крепость, и удалявшееся, удалявшееся от него.

Холодок волнения разливался в груди вдруг чем-то горячим, и подмывало вскочить, побежать вдогонку за атакующими, вместе с ними, родными, нажимая на спуск автомата и вопя «ура» разверстым ртом. Стало еще светлее: занялись пожары на станции, в казармах, на западе предместья и на севере – это радует, это прямо-таки праздничный фейерверк. Вон как полыхает! Ну что же ротные не докладывают? Кажется, вечность прошла. Но взглянул на часы, не поверил глазам: прошло пятнадцать минут! Как тянется время, стрелки как приклеились. Он брал из пачки сигарету, не докурив, бросал, закуривал новую. Иногда, не замечая этого, жевал ее, как сухарь, машинально выплевывал, и на щеках вспухали желваки. Хоть бы Емельянов воротился, рассказал бы, что там и как. Ну да, воротится комиссар, дожидайся, дорвался до боя и не помнит небось, что командир-то хочет кое-что знать. И Новожилов полез на штурм, хотя как начальнику штаба ему надо бы находиться при Скворцове. Правда, он еще и начальник разведки – передали ему разведку. Но все равно это партизанщина. Ей-богу, партизанщина! Скворцов нервничал, чувствовал это и еще откровенней нервничал.

Зарево росло, растекалось над предместьем, словно предутренний ветер раздувал пожары. Автоматная стрельба стала гуще – «шмайссеры». И у партизан и, понятно, у гитлеровцев. И гранаты гуще рвутся – гитлеровцы огрызаются активнее. А вот здесь уж точно гитлеровцы: рвутся мины. В уличном бою минометы? Что это даст? Когда-нибудь и в отряде будут свои минометы. И даже пушки. Среди партизан есть бывшие минометчики и артиллеристы, технику отобьем у врага. Как здорово было бы лупцануть по казармам из орудия!

Ко рву принесли первых раненых. Пока санитары отдыхали, Скворцов, наклоняясь над носилками, расспрашивал раненых о самочувствии и, конечно, о бое. Отвечали по-разному: самочувствие плохое, осколок, видать, раздробил кость; или – так, царапнуло пулей, крови, верно, много потерял, но до победы заживет; немец очухался, теснит, из крупнокалиберных пулеметов чешет, от мин спасу нет; или – уложили гадов порядочно, мечутся, как крысы, надо бить, пока они не очухались. Были и такие, что не могли ответить: стонут в беспамятстве или лежат, вытянувшись, как мертвые, по заострившимся бледным лицам перебегают блики огня.

Мины начали падать неподалеку от водонапорной башни. Скворцов распорядился нести раненых к лесу, к подводам. Хромая и морщась, приковылял Эдуард Новожилов, задымленный, заляпанный глиною, с разорванной брючиной. Скворцов спросил:

– Задело?

– Ерунда, – сказал Новожилов. – Перевязался индпакетом, и ваших нет.

– Обстановка? – спросил Скворцов.

– Я шел с первой ротой. Атаковали левую с краю казарму. Подожгли. Фрицы выскакивали – секли их из станкача, из автоматов. Окна забросали гранатами. Потом уже нас атаковали, с правого фланга – взвод охраны, с тяжелым пулеметом. Во время огневого боя гранатометчики подорвали два паровоза, стрелки, водокачку…

– Контратаку отбили?

– Отбили, товарищ командир! Подпустили поближе, взяли в клещи – и косоприцельным и гранатами… И ваших нет! Тут меня зацепило…

– Наши потери?

– Трудно сказать. Но есть и убитые.

– Их выносят?

– Согласно вашему приказу.

– Останешься за меня… Я поведу резерв.

– Есть, товарищ командир!

Они напрягали голоса, потому что бой, как и зарево, растекался вширь и доходил уже до башни. Ухали разрывы, посвистывали пули, – трассирующие очереди перекрещивались. Прибежал связной, мальчишка лет шестнадцати в шапке-ушанке и брезентовых сапожках: третья рота окружена, нужна помощь. Скворцов выслушал связного, поправил ремень автомата, скомандовал:

– Резервная группа-а! К бою! За мной!

Перед ним колыхалась шапка-ушанка с детскими, бантиком, тесемками на затылке – мальчишка-связной, у которого на ногах брезентовые, не по сезону, сапожки. У Скворцова не по сезону фуражка, холод простреливает ее насквозь, студит голову и подбородок, под которым пропущен ремешок, чтобы не слетела при беге, – холод что, пуля б не прострелила. Связной шагал ходко, но Скворцов наступал ему на пятки. Автомат колотил о грудь, указательный палец – на спусковом крючке: нажми, и очередь, фашисту не поздоровится, а ты дальше, вперед, в гущу схватки, автомат не подкачает, хотя он и немецкий. Связной и Скворцов – за ними цепочкой и остальные – дошли до полусгоревшей будки стрелочника, до расщепленного шлагбаума и, пригибаясь, побежали вдоль стены пакгауза. Стена вроде бы должна была их прикрывать, но откуда-то сверху, возможно, с какой-то крыши, безостановочными очередями поливал немецкий пулемет, пули щелкали о пакгауз, вот и приходилось пригибаться. Держались кучно, натыкаясь друг на друга, опасались отколоться, потеряться в ночи, в бою, в суматохе. Но такая скученность опасна: угодит мина – всех накроет, вот тебе и миномет в уличном бою. От пакгауза перебежали к длинному дощатому сараю, чадно дымившему, от сарая – к двухэтажному каменному дому начальника станции. Не доходя до его угла, связной сказал: