– Я все твержу своим хлопцам: цените молодость, да где там – молодые, зеленые и глупые.

– Чем же они глупые? – спросил Новожилов, ровесник хлопцев из хозвзвода, которые зеленые и глупые. – Что-то я не уловил…

– А чего тут улавливать? Молодость может по-настоящему оценить пожилой человек, молодость же все воспринимает как само собой разумеющееся… ну, скажем, силу, бодрость.

– Ого-го! – сказал Лобода.

– Вы все помоложе, можете не понять.

– Поймем, – веско сказал Лобода.

– Так вот, иногда хочешь и не всегда можешь, хе-хе! Желание вроде есть, а силенок увы и ах…

Усмехнувшись, Лобода переглянулся с Новожиловым, тот улыбнулся краешками красиво и капризно очерченного рта. Емельянов и Скворцов одновременно поморщились. Между тем Федорук продолжал:

– Когда-нибудь Красная Армия разгромит фашистов, так?

– Это будет скоро, – вставил Лобода.

– А по-моему, не очень, – сказал Скворцов.

– Сложно судить, – примиряюще сказал Емельянов. – Можем лишь гадать… Но мы прервали Ивана Харитоновича.

– Та чего там, прервали. Я про что? Я про то: разобьем бошей, и начнется мирный период. Вам, молодым, жить да жить, никакого Гитлера не будет в помине… А мне сколько останется, я ж старше вас годами.

– Еще поживете, – сказал Новожилов и обменялся с Лободой понимающим взглядом.

– Дякую. Сытый голодного не разумеет, так и молодой со старым… Жалко мне, конешное дело, что мало придется пожить после войны.

– Да что загадывать так далеко, Иван Харитонович? – сказал Емельянов. – Важней дожить до победы. А там уж и помирать нельзя, категорически возбраняется!

– Не стоит ставить телегу впереди лошади, – поддержал его Новожилов. – Сперва надо уцелеть на войне, затем уж хлопотать о долголетии.

Скворцов сказал, морщась от боли в пояснице:

– Надо, чтобы новая, мирная жизнь была не хуже, а лучше, чем была до войны. Потому что построится она на нашей с вами крови, на косточках тех, кто пал и падет за Родину. Нет и не будет фундамента прочней…

Помолчали. Послушали, как шумит непогода и шлепаются капли. Емельянов сказал:

– Сколько будет тех косточек? Сколько жизней?

– Тьма-тьмущая, – сказал Федорук. – Мильон? Три, пять? Кто подсчитает?

– Никто, – сказал Лобода. – Но лично я думаю: не больше миллиона.

И опять помолчали. Сказал Новожилов:

– Я, знаете ли, частенько задумываюсь: ну, хорошо, война страшная, немыслимая по жестокости, тут сплошь и рядом убивают. Но после нее неужели смогут убивать людей? Ну так, запросто, в уличной драке, скажем. Неужели можно будет сказать о ком-то: убит не на войне?

Федорук пыхнул дымком, и пламя заметалось, словно норовя сбежать с фитиля.

– Как бы не притерпелся народец к смерти. Когда столько ее перед очами-то… После гражданской войны это наблюдалось: равнодушней к смертям стали.

– Этого не должно быть, – сказал Емельянов, – трагедией очищаются.

– Не должно. – Удерживаясь, чтобы не поморщиться, Скворцов показал на закуток, где спал Василь: – Ради них воюем, ради будущих поколений. Им жить, Иван Харитонович!

– А я тож хочу пожить в свое удовольствие, – ответил Федорук, уже переводя в шутку, и первый засмеялся.

И Скворцов, не засмеявшийся вместе с другими, почувствовал близость к этим мужикам, с которыми воюет плечом к плечу и которых радостно видеть и слушать живых.