– Василек, отдохнул?

– А я и не уставал, тетя Лида.

– Какая я тебе тетя? Нашел тетю… Запамятовал? Я тебе сестра. – Лида улыбнулась, и мальчуган улыбнулся.

Едва они выбрались на грунтовую дорогу, как послышался догоняющий скрип несмазанных колес. Василь посмотрел на Лиду, на приближающуюся подводу, на чащобу, как бы говоря: не сигануть ли нам, сестрица, в лесок, покамест подвода не подъехала? Кто там, в ней – знаешь, нет? Пароконная подвода была близко: лошади накрыты попонами, на колесах налипла грязь, отлетает ошметками, на подводе один дядька правит, их заметил – глядит. Лида сказала:

– Станем сбочь, чтоб не стоптал.

Раскатившаяся с горки подвода, пуляя грязью из-под колес, проскрипела мимо Лиды и Василя; кинув на них боковой внимательный взгляд, возница натянул вожжи, придерживая лошадей, и Лиде бросилось в глаза: на рукаве у возницы повязка полицейского – «Ordnungspolizei». He ожидая этого от себя, она подошла к подводе, в пояс поклонилась и сказала:

– День добрый, пан полицейский! Подвезите меня с братом трошки, будьте ласковы.

В полупальто, перешитом из шинели, пожилой, плохо побритый, с уныло-вислыми усами и унылым, вислым носом – полицейская морда, – он с задумчивой важностью пожевал губами.

– Хто таки? Куда направляетесь?

Лида, кланяясь, ответила. Он спросил: документы есть? Лида показала. Он повертел их, вернул, задержался взглядом на корзинках. Лида подобострастно зачастила:

– Отблагодарим пана, у нас яички… Дякую, пан полицейский, дякую!

– Пять штук, – сказал полицай. – И довезу недалеко, до Румнева, оттудова нам не по пути… Ну, давай, давай, девка, давай! – прикрикнул он, вытаскивая из сена кошелку.

«Шкура полицейская», – подумала Лида, перекладывая яйца из своей корзины. Полицай сунул крючковатый пористый нос в корзину, притворно удивился:

– Ого, сколько! Давай еще. Вон какая грязь, лошадям каково тащить? А вас двое…

– Еще пять дам, – сказала Лида..

Будто пособляя ей влезть, полицай скользнул ладонью по бедру. Передернувшись от отвращения, Лида хихикнула, игриво шлепнула эту немытую, в сивой шерсти руку. Подумала о себе: «Ну, артистка». Как Василь – артист. Он и сейчас доказал это: залезая на подводу, с угодливостью сказал, что у пана полицейского добрые кони. Полицай выпятил губы, надулся самодовольством, чмокнул, и подвода заскрипела несмазанными колесами.

– Нехай соседи завидуют, – сказал полицай.

– Как не позавидовать? Счастливый вы, пан полицейский!

– А брат у тебя разговорчивый, – сказал полицай Лиде.

– Да, он такой.

– Все вы таки, – сказал полицай и загадочно умолк: догадывайтесь, мол, что я имел в виду, какой намек.

– Мы с братом хорошие! – Лида опять подхихикнула, и Василь вслед за ней хихикнул заискивающе.

– Все мы хорошие, когда спим. Носит вас нелегкая. Дома не сидится. – Он понизил голос, чтоб Василь не слыхал. – А то не ровен час поиграют с тобой. И я бы поиграл – хлопец мешает.

– Оставьте глупости, пан полицейский, я девушка честная!

– Все мы честные. Только в грехах по ноздри!

Дорога вела под уклон, колеса вихляли, на задке дребезжало пустое ведро, полицай наматывал на кулаки, натягивал вожжи, матюкался. Зарыв ноги в волглое, отдающее прелостью сено, Лида отодвигалась от полицаева плеча, но оно нет-нет и касалось ее, вызывая внезапное, как удушье, и мутящее, как тошнота, отвращение. «Артистка, – сказала она себе, – играть так играть». Нельзя ли похладнокровнее? Полицай, холуйская морда, плел что-то насчет судьбы: выкамаривает, сука беспородная, – хозяйство крепкое, кони добрые, то верно, и овцы, свиньи, птица, а вот жинка хворая по женской части, не рожает, родный брат напился, выпал из поезда, – и под колеса, корова чего-то объелась, вспучило, покамест бегал за скотным лекарем – откинула копыта, на сад весной напала тля, завязь пожрала, остались без яблок, твою мать!

«Тебе бы откинуть копыта», – подумала Лида. Осточертело слушать его болтовню. Изобрази, что дремлешь. И полицейский по ее примеру сам стал клевать носом. Снова задождило. На придорожных ветках каркало воронье. Впереди, за сеткой дождя, леса и леса. И кажется, не с неба, а из них сеется нудный предзимний дождь, сносимый рвущимся ветром, и ветер – тоже из чрева лесного. Полицай, само собой, провез их пару верст и высадил: выметайтесь, мне сворачивать на Румнев. Но до этого, до высадки, он избавил их от весьма вероятных неприятностей. Когда в дождевой пелене замаячили румневские хаты, из рощи вышли три полицая и загородили дорогу: «Стой!» – и, как неизбежное приложение, мат.

– Кого везешь, куда?

Они не могли не видеть повязку на рукаве у возницы и тем не менее спрашивали. Возница спрыгнул с подводы, размялся:

– Подвожу. Попутчики. Документы я, хлопцы, проверял.

– И мы проверим! Давай сюда! – сказал Лиде старший и, приняв от нее аусвайс, сам не стал смотреть, передал напарнику. – Приказ есть: чуть что подозрительное – брать, потому как облава на партизанских связных. Ты, красотка, случаем не связная? – И хохотнул.

– Что вы, господин полицейский! – сказала Лида. – Как можно так шутить? У меня дядя в Луцке – старший полицейский.

– Лады, – сказал старший вознице. – Раз они с тобой, езжайте. Без тебя забрали б их. Чем шире захватишь сетью, тем больше рыбки…

– То так, – сказал возница. – Ну, эти брат с сестрой едут к тетке в город, гостевать.

Лишь когда подвода тронулась, а три полицая остались у обочины, Лида заметила: коленки у нее дрожат, будто стукаются друг о друга. И во рту пересохло до противности. А Василек вроде бы ничего, спокоен. Эти трое не походили на возницу. Не похабничали, не разживались куриными яйцами или сальцем, в корзинки заглядывали с иной целью: в тусклых, свинцовых глазах охотничий, полицейский блеск – выследить добычу. Хорошо, что документы сработаны как надо. И обиду натурально изобразила, что дядя – полицейский в Луцке, вовремя загнула. Ох, и глаза у этих полицаев – не то, что у возницы. Он пентюх, они волкодавы. В полицаи подавались отсидевшие или выпущенные немцами из тюрем хулиганы, грабители, воры, насильники, а также бывшие кулаки, их сыновья, а также всякая националистическая шваль, ее-то больше всего.