В. Цыганов

Огонь противника был таким ожесточенным, что порой казалось невозможным перевести дух. Телу, прилипшему к земле, хотелось слиться с нею. Я чувствовал, как пот скатывается с меня на пыльную землю.

Голландцы хорошо знали, что мы прижаты, — стрельба с их стороны не ослабевала. Командиру отряда удалось укрыться за деревом, затем последовал приказ выходить из зоны огня неприятеля. Мы поползли один за другим, и секунды эти тянулись медленно, как часы. Только с наступлением темноты мы смогли вырваться из вражеского окружения. За все время сражений на переднем крае наши потери составили семь человек. В этом последнем бою мы потеряли троих. А три дня назад погиб мой друг Герман.

С Германом я познакомился еще в средней школе, и на фронте мы были неразлучны. Он никогда не был трусом и, пожалуй, убил врагов даже больше, чем я. Но погиб нелепо. Надо же было такому случиться! Ей-ей, не хотелось бы мне так умереть!

И вот теперь предо мной стояла трудная задача: я должен был повидаться с его женой и рассказать ей, как погиб Герман. Командир отряда лично поручил это дело мне. Я его, конечно, понимал: ему уже не раз приходилось являться то в тот, то в другой дом с печальной вестью. Это всякому было бы тяжело.

Примерно через неделю после того жестокого боя под Амбаравой мы отошли в тыл. Первые несколько дней я никак не мог заставить себя навестить жену Германа. Года еще не прошло, как они поженились. Мне довелось видеть их при расставании. Жена плакала, ей было горько оставаться без мужа, уходившего на войну. Однако у Германа хватило духу не откладывать свой отъезд. Помню, прощаясь, я все смущенно бормотал:

— Не бойся, лучше погляди на ладонь Германа, вон у него какая длинная линия жизни, не бойся!

— Вы уж не давайте ему там щеголять своей храбростью, ладно, мас? — попросила она.

Я согласно кивнул, а Герман только усмехнулся…

И вот наконец я пришел к ней. Явиться с такой вестью — все равно что зайти на кладбище. Погребальный запах ладана и лепестков роз преследовал меня, хотя здесь не было ни роз, ни ладана. Вот сейчас я войду, спокойно сяду и подробно расскажу обо всем случившемся, как можно осторожней, чтобы не слишком ранить ее сердце…

Я вошел в дом. Жена Германа вышла из комнаты мне навстречу. Так и есть, ей уже известно о смерти мужа. У меня по рукам прошла мелкая дрожь и рот свело — не разомкнуть. А она вдруг разразилась рыданиями. Подбежала ко мне, обхватила и так стиснула, словно что-то хотела выжать из меня. В горле сделалось жарко и сухо, а на глаза навернулись слезы. В эту первую встречу так и не вышло у нас разговора.

Много времени спустя (я побывал у нее уж не один раз, она вроде бы оправилась и даже стала следить за своей прической) зашла у нас об этом речь. Наступил-таки момент, которого я ждал с таким ужасом.

— Как он погиб, мас? — Глаза ее, как будто из глубины освещенные сухим блеском, вызывали меня на откровенность. Я немного помолчал, а в душе уже приготовился отвечать. С этим некуда было деться. Однако я чувствовал, что нужно как-то утешить ее в горе.

— Первые несколько дней на переднем крае Герман был не таким, как всегда… Все больше молчал, и шутки мои его не смешили. Мне даже казалось, что он болен. Но он уверял, что совершенно здоров… — Все это я проговорил напряженно, с трудом подбирая слова.

Жена его, под глазами которой еще была заметна синева, прислонилась спиной к стене, руками ухватившись за спинку стула. Она старалась держаться спокойно, хотя глаза ее начали влажнеть. Я-то знал, как она любила Германа.

— Первый бой, который нам пришлось выдержать, был не очень жесток, но двое наших погибли. Это было во время ночной атаки. Один из голландских укрепленных пунктов мы уничтожили, нам даже удалось захватить ручной пулемет. Правда, нашей отчаянной смелости оказалось мало. Пришлось заплатить жизнью двоих. Герман тогда, как ни странно, повеселел. «Мне нравится в бою», — объяснял он нам. В той атаке именно Герман повел всех за собой. Первым прорвался за колючую проволоку и сам подорвал пулеметное гнездо. Он ведь был отчаянным храбрецом.

После этого боя Герман мог даже смеяться, а потом принялся за письмо. «Ничего не поделаешь, раз у тебя дома жена…» — сказал он мне тогда. Не скрою, той ночью он говорил мне, что в душе сожалеет о поспешной женитьбе. Не потому, что он тебя не любил, нет. Но очень уж он жалел тебя. И все огорчался, что причинил тебе столько горя.

«В такое время, — сказал он мне в ту ночь, — лучше подождать с женитьбой». Он ведь понимал, как тебе тяжело: вечная тревога за мужа, страх потерять его. А на передовой смерть подстерегает всюду. «Тогда почему же ты все-таки женился на ней, Гер?» — спросил я его. «Боялся, что, если не сделаю этого, она не станет ждать меня и выйдет замуж за другого», — признался он.

А еще он рассказал мне о том, как был счастлив в супружеской жизни с тобой. Как он рвался на войну и как в то же время ему не хотелось уходить от тебя. Но на все воля господня: и на жизнь, и на смерть. Мы с Германом в это твердо верили, и эта вера помогала нам сохранять присутствие духа. Да что говорить, ты ведь лучше знаешь своего мужа (она кивнула, смахнув слезу). Признаться, я не очень верил, что мы погибнем в бою. И Герман говорил, что хотел бы умереть, положив голову к тебе на колени.

В те дни с голландской стороны часто слышался рев моторов, а потом мы получили сведения, подтверждающие, что голландцы готовят крупное наступление. С Германом мы все перешучивались по этому поводу. Как-то раз он сказал: «Смотри-ка, пройдет еще несколько дней — и мы сможем отличиться, героями станем! Как бы мне хотелось подбить вражеский танк! Хотя бы один». У нас было принято биться об заклад во время боя. Бывало, кто подстрелит больше голландцев, тут и выигрыш наготове: два подсумка патронов…

Все приготовления были уже закончены. Днем нам предстояло совершить внезапную атаку. Местность была на редкость выгодной для нападения. Выполнять задание поручили только одному отделению добровольцев. Герман говорил, что он мечтает вернуться с трофеями: пулеметом и комплектом маскировочной одежды.

Со всеми предосторожностями спустились мы в заросшее лесом ущелье и через час добрались до вершины одного из холмов неподалеку от линии обороны голландцев. Наша атака была дерзкой. Противник настолько растерялся, что не смог даже организовать ответный огонь. Мы забросали его гранатами. Голландская солдатня выскакивала в одном нижнем белье, и потом я сам видел, как много их валялось на земле в лужах крови. Однако и из наших не все вернулись обратно. Когда мы отходили, спускались в глубокое ущелье, покрытое густыми зарослями, враг опомнился и накрыл нас своим огнем. Только было хотел я перекинуться шуткой с Германом, как он рухнул на землю. Пули прямо-таки изрешетили его. Противник уже перешел в контратаку, и мы даже не смогли подобрать тело Германа.

Жена Германа съежилась, дыхание ее стало прерывистым. Я встал и погладил ее по плечу.

— Твой муж настоящий герой, — сказал я.

И вот в этом я не солгал.

В душе я чувствовал, что согрешил, да простит меня бог за это. Герман, конечно, не был трусом. Просто не повезло ему. Однако об этом я не смог бы рассказать его жене.

Герман погиб, когда мы были в боевом дозоре. Мы пробирались вдоль глубокого ущелья. Тропа была всего в шаг шириной. Неожиданно раздавшиеся выстрелы нас ошеломили. Перестрелка длилась недолго. В самый разгар перестрелки Герман вдруг поскользнулся, граната, готовая к броску, выскользнула из его руки и взорвалась. Германа сразу же убило наповал, и тело его рухнуло в пропасть. Мы бросились наутек.

Все, кто был у нас в боевом охранении, считали, что в Германа попало из вражеского гранатомета. Только я знал, что произошло, потому что видел это своими глазами. Но не мог же я сказать об этом его жене.

Несколько недель спустя труп Германа нашли, и в один из ясных солнечных дней уже разложившиеся останки со всеми почестями повезли на Кладбище павших героев. Я шел рядом с его женой за гробом, стоявшим в кузове грузовика и утопавшим в венках живых цветов.